Я краем уха слышу их разговор и по причине свободного времени тоже глубоко задумываюсь. А как он, строевой, может наказать Трякина? Пусть даже формально объявит пару нарядов по службе, что, в общем-то, не принято по отношению к старослужащим, что это даст? Трякин, естественно, отрабатывать эти наряды не будет ни в гальюне, ни в другом каком-либо месте – негоже подгодку такое исполнять. А наряды по службе с отбыванием на верхней вахте на корабле
уже не в его компетенции. А поскольку мне в голову больше ничего
не приходит, я, вспомнив, что мне простирнуть надо новенькую робу, отправляюсь в бытовую комнату. Снимаю с себя робу и тельник и, оставшись в одних трусах, раскладываю их на цементном полу. Беру в руки резиновый шланг и, открыв вентиль, обильно поливаю их горячей водой. Затем куском хозяйственного мыла намыливаю все с одной стороны, переворачиваю и намыливаю с другой. Большой щеткой с очень жесткой щетиной тщательно и основательно продираю и робу, и тельник. Ополаскиваю свое добро опять же при помощи шланга с горячей водой. Далее при помощи уже промытой этой щетки разглаживаю робу. Остается ее в таком же виде пристроить на решетку или горячие трубы в сушилке, чтобы поутру ее, высохшую, горячую и не требующую глажки, взять и с большим удовольствием надеть.
Вот так быстро и качественно стирается роба, тельники и прочее морское белье.
Развесив свое белье в сушилке, я с удовольствием распрямляю спину, с хрустом развожу руки и вдруг вспоминаю, что моя заготовленная роба и тельник, которые я тут же должен был надеть, остались лежать на моей верхней коечке, и мне становится нехорошо. Пройти, пробежать до отбоя по команде в одних трусах мне безнаказанно не дадут, и я, приоткрыв дверь в умывальник, жду прихода какого-нибудь случайного одногодка или моложе. Время идет, близится час вечерней проверки, умывальник не пустует, но нужных мне до зарезу людей я через свою щелочку не вижу. Наконец, последний старшина старослужащий, побрившись, уходит, и я решаюсь на отчаянный бросок к своей коечке, к лежащей на ней своей робе. Резко открываю дверь, и одновременно так же резко открывается дверь в умывальник и в него влетает Саша Бриксин, взъерошенный и весьма недовольный. Из открытой двери вслед ему летит указ – наставление:
– Усики сбрить, тебе еще не положено, «карась».
Дверь с треском захлопывается, и Саша, пользуясь тем, что его никто не слышит, разряжается площадной бранью, описывать которую у меня просто не поднимается рука. Я не даю Саше Брыксину выразить всю полноту его чувств и, высунув голову из бытовой комнаты,
сообщаю о своей не разрешаемой проблеме. Он быстренько приносит мне робу и тельник, и из умывальника мы выходим «при полном при параде» – я в робе, а Саша без усов.
Во время вечерней проверки молодой лейтенант стоит перед строем рядом со строевым старшиной. Строевой, проведя перекличку и отправив нарядчиков в гальюн, делает объявление:
– Сегодня старший матрос Трякин проявил неуважение к одному из членов нашего экипажа лейтенанту N. Поскольку подобные вещи недопустимы в нашей среде, я предлагаю выразить всеобщее презрение старшему матросу Трякину.
– У-у-у, сука-а, – негодующе гудит вторая шеренга.
– Вопросы есть? – подытоживает итоги вечерней проверки строевой и привычно оглядывает строй, стараясь скрыть улыбку.
– А политические лозунги можно? – раздается робкий голос Коли Трякина?
– Какие еще политические лозунги? – переспрашивает его тоже довольный лейтенант.
– Свободу Луису Корвалану! – требует Трякин. И из второй шеренги слышатся возмущенные голоса:
– Свободу товарищу Корвалану!
– Да, сколько же мужику париться в тюряге!
– Свободу!
И лейтенант, и строевой старшина, слегка обалдевшие, дружно открыв рты, выслушивают политические требования североморцев-подводников. Подобные политические заявления созвучны с политикой
партии и правительства и весьма актуальны, потому что крысиная физиономия Луиса не сходит со страниц наших советских угодливых газет и журналов, требующих, требующих, требующих свободы Луису Корвалану, и поэтому строевой, дипломатично выждав, когда стихнет справедливое возмущение, объявляет:
– Примем к сведению. Разойдись!
Через несколько дней экипаж после приятного и сытного обеда в сопровождении все того же молодого лейтенанта возвращается на ко рабль. По календарю уже весна, небо чистое, морозец всего градусов десять, и солнышко вот-вот грозится показаться из-за ближайшей заснеженной сопки. Коля Трякин, идущий, как всегда, в первой шеренге, идет, старательно печатая строевой шаг. Лицо его светло и радостно.
– Трякин, ты чего? Луиса что ли выпустили по твоему требованию? – ехидный вопрос строевого остается без ответа.
– Да нет, сидит все еще, вчера по телевизору его рожу опять показывали, – слышится чей-то голос из середины строя.
Молодой лейтенант выражает свои искренние чувства:
– Молодец, Трякин!
– Служу Советскому Союзу! – звонко отвечает Коля Трякин и предлагает:
– Можно и песню спеть, я ведь запевала в экипаже?
– Запевай, Трякин.
Коля Трякин, набрав полные легкие воздуха, хриплым голосом запевает:
– Как по нашей речке
Плыли две дощечки
А на шкентеле хор из нескольких годков грянул припев:
– Эх, е… твою, мать,
Плыли две дощечки!
У Трякина от смеха подгибаются ноги, и он, согнувшись, ржет, никого не стесняясь. Строй останавливается. Кто-то спотыкается о Трякина, кто-то смеется, а лейтенант, вмиг ставший пунцовым, молча и обиженно смотрит на нас. Хороший он парень. Искренний и бесхитростный. Строевой быстро восстанавливает порядок, а Коле Трякину, сняв перчатку, показывает здоровенный волосатый кулак:
– Хватит.
 |
 |
 |