Через десять суток, к великому моему неудовольствию, меня выписывают из госпиталя, и я отправляюсь для дальнейшего прохождения службы в свою родную Губу Оленью.
А наутро я уже привычно и проворно спускаюсь по трапу в центральный пост корабля и краем уха слышу радостно-удивленные возгласы внизу. В отсеке в ноздри мне бьет какой-то резкий запах, и я,
как и все уже спустившиеся члены экипажа корабля, шумно втягиваю воздух. Что это? И тут до меня доходит –это запах хорошей ядреной русской браги. Третий бис отсек встречает меня таким же волнующим запахом. И четвертый тоже. Запах браги, несмотря на шумно работающую вентиляцию, стоит во всех отсеках. Он вызывает удивление, догадки и просто смех.
От Жени Бахаенкова, дежурного по отсеку, мы узнаем душераздирающие подробности происшедшего. В преддверии Нового года годки решили поставить брагу. Праздник все-таки немалый. Сказано – сделано. Брагу было решено замутить в резиновом мешке, поскольку более подходящей тары на корабле не обнаружилось. Резиновый мешок
завязали резиновым шкертиком и спрятали в самом теплом и в самом недоступном месте – в четвертом отсеке в выгородке за четвертой шахтой. В тепле брага, как и положено, забродила, выделяя газы в туго завязанный мешок. Мешок, в силу своих естественных качеств, стал надуваться и расширяться в объеме, а резиновый шкертик скручивался все выше и выше. Сегодня уже под утро шкертик окончательно соскочил с мешка, и мешок опал. Брага, почти созревшая, выплеснулась
на палубу и заявила о себе резким запахом. Женя Бахаенков, бывший дежурным по отсеку в эту ночь и, видимо, кое-что знавший о дорогом для годков резиновом мешке, незамедлительно сообщил вахтенным годкам о случившейся катастрофе. Драгоценная жидкость была быстренько собрана в обрез, безжалостно вылита за борт, а палуба чисто выдраена. Но запах, ядреный и стойкий, по-прежнему стоял в отсеке.
И тогда, пользуясь тем, что дежурный по кораблю сладко спит, было принято историческое решение включить внутреннюю систему вентиляции и разогнать этот запах по всему кораблю, а перед приходом экипажа уже проветривать весь корабль. Было ли это историческое решение единственно верным, я судить не берусь, но конечный результат превзошел все ожидания. Источник зловония и не кончающихся
несколько дней разборок и хохота найден не был.
А когда звучит бой московских курантов, извещая наш родной и могучий Советский Союз о наступлении Нового 1976 года, мы все, сидящие за длинным праздничным столом, накрытым по такому случаю в помещении команды, встаем и дружно и радостно кричим:
«Ура!!!». Залпом выпиваем по кружке компота, садимся и с удовольствием налегаем на нехитрые закуски под любимый «Голубой огонек».
Годки, то по двое, то по трое куда-то испаряются, а потом материализовываются за столом – уже явно повеселевшие и ко всем подобревшие. Значит, выкрутились. Как всегда.
После Нового года мы, поднятые по тревоге, по знакомой дорожке, вьющейся между сопками, покрытыми белым снегом, несемся на корабль. Тревога оказывается учебной, а утром, когда все еще темно, лодка уходит в море. Предстоящий торпедный поединок с торпедной лодкой 641 проекта, такой же погремушкой, как и наша, настраивает всех почему-то на веселый лад. Многочасовое маневрирование под водой все-таки заканчивается залпом последней учебной торпеды, и корабль опять всплывает в надводное положение, и опять начинается поиск учебной зеленой торпеды.
Я опять на мостике, и все мы до одури всматриваемся в бешеную пляску свинцовых ледяных волн. Судя по тому, что гребни волн обрастают белыми шапками, волнение моря куда больше пяти баллов. Лодку же мотает, как Ваньку-Встаньку. Мой желудок недовольно урчит
какое-то время, но, приняв ударную дозу никотина, умиротворенно замолкает. Стоящий рядом матрос вытягивает шею из рубки и, открыв рот, поливает море недавно съеденным обедом. Я отворачиваюсь. Наш боцман Шура Ермаков из моего призыва, тоже время от времени выгибается и явно хочет опорожнить желудок, держась за гидропривод
управления горизонтальными рулями.
– Боцман, на румбе? – звучит сверху голос командира. Шура Ермаков молчит, и я краем глаза вижу, как он лихорадочно рукавом фуфайки протирает толстое стекло, закрывающее картушку компаса.
Наконец облеванный компас очищен, и боцман выдает командиру курс корабля.
– Так держать! – голос командира бодр и весел.
Быстро смеркается, и командир решает прекратить поиски учебной торпеды.
Через пару дней старший лейтенант Ермолаев, радостно потирая руки, в отсеке негромко комментирует торпедный поединок:
– Два-ноль. В нашу пользу.
– А почему два-ноль, – недоумевает Тигран Авагян, – у нас же была
всего одна торпеда?
– А потому, – отвечает ему старший лейтенант Ермолаев, – что это уже второй поединок между лодками нашей ракетной дивизии и бригадой торпедных подводных лодок. В прошлый раз лодка из нашей дивизии засандалила торпедной лодке прямо в рубочную дверь и насмерть ее заклинила. Они ее даже кувалдами открыть не могли. Так и вылезали из рубки по веревочному трапу во главе с командиром.
Вечером подгодок Коля Трякин нахамил молодому лейтенанту, дежурившему в помещении команды. Лейтенант щуплого телосложения с пунцовыми, как у девушки, щеками, только-только пришедший из училища, жаловаться по команде не стал, а обратился к строевому старшине и потребовал сатисфакции. Строевой, оказавшийся в несколько затруднительном положении, глубоко задумался и пообещал разобраться с Колей Трякиным по-свойски.
 |
 |
 |