И еще одна новость. Наш корабль меняет место приписки и уходит в Гаджиево. Эта новость – как гром среди ясного неба. Нам-то, отслужившим свое, в общем-то все равно, и поэтому эту новость я воспринимаю совершенно спокойно. Два матроса, ездившие с помощником
командира для осмотра помещения команды, рассказывают жуткие подробности о порядках, царящих там, поскольку их вместе с помощником сразу замели в комендатуру. Оказывается, в Гаджиево они в количестве трех человек должны были идти строем. То есть помощник
командира, как старший, сбоку, а они двое изображать собственно строй или идти друг за другом в ногу.
– А если двое матросов идут по делам службы, тогда как? – расспрашивают их взволнованные слушатели.
– Тоже строем, один за другим.
– Дурдом.
– Там за порядком следит то ли бербаза, то ли еще хрен поймешь кто: форма морская, а погоны с красной окантовкой. Они и в патрулях, они и на камбузе, в общем, как в тюряге.
– Дожились!
Отдельным приказом почти все уходящие в запас получают по очередной «сопле». В числе нескольких неосопленных оказываюсь и я.
И поэтому обращаюсь к Федору Федоровичу с резонным вопросом:
– Почему, Федор Федорович?
– Что, почему?
– Почему все в нашей БЧ-2 получили на ДМБ по «сопле», а я нет?
Федор Федорович делает вид, что страшно удивлен моим вопросом, и ответствует:
– Тебе, Югов, нельзя людей доверять.
– Почему?
– А ты их развращаешь, – отвечает Федор Федорович и, найдя эту шутку удачной, довольно хохочет.
Я в ответ ему ехидно улыбаюсь и сообщаю о своем твердом намерении продолжить военную службу в рядах нашего Краснознаменного Северного флота в качестве мичмана. У Федора Федоровича от этого радостного известия вмиг стекленеют глаза и становятся все больше и больше. Дело в том, что старшина или матрос, изъявивший желание продолжить свою службу в качестве мичмана после шестимесячного обучения в обязательном порядке возвращается на свой корабль в свою боевую часть. Это известно всем, в том числе и нашему командиру БЧ-2.
– Слушай, Югов, – голос Федора Федоровича уже предельно серьезен и деловит, – давай сделаем так: я тебя отпускаю домой в первую очередь, а ты больше не хочешь стать мичманом.
– Договорились?
– Договорились.
Через несколько дней наш корабль уже уходит в Гаджиево, а я и несколько матросов моложе меня на призыв, помогаем помощнику командира охранять, распределять оставшиеся в команде вещи и принадлежности экипажа. Рядом с ним незаменимый его помощник – кок.
Он не отходит от фляги со спиртом и несмотря на то, что эта фляга опечатана, в отсутствие своего прямого начальника начинает проявлять явное беспокойство. Спирт – вещь бесценная на флоте, а алчные взгляды трех оставшихся подгодков, говорят о намерении поживиться казенным добром. Они подходят ко мне и осторожно интересуются моим мнением насчет вечерней выпивки. Я решительно отказываюсь участвовать в их мероприятии, в том числе и погрузке машины, и заваливаюсь спать.
Парни идут грузить машину, а помощник командира опять исчезает по своим делам. Во время погрузки они неведомым мне образом умудряются отлить из фляги с поллитра спирта. Вечером после трудов праведных в помещении команды, где нас всего четверо, они устраивают небольшой сабантуй и решают на прощание побродить и погулять по Оленьей Губе. Один из них спрашиваетразрешения надеть мою красивую шапку и они, довольные и пьяненькие, уходят.
Часа через три они один за другим с небольшим интервалом начинают прибывать в родную команду, а последний из них прибегает, потеряв шапку. Причем мою шапку с вытравленным внутри хлоркой номером моего военного билета. Говорят, что вроде бы нигде не хулиганили, а просто нарвались на патруль.
Утром, умывшись и почистив зубы, я глубоко задумываюсь, а после спускаюсь по лестничному пролету на один этаж. Здесь обитает команда «Буки-2», и я слегка приоткрываю входную дверь – у тумбочки переминается с ноги на ногу молодой «карась» – дневальный. Я вхожу в помещение и спрашиваю у «карася»:
– Кто сегодня дежурный по команде?
Он называет по имени и фамилии дежурного по команде.
– Позови его. Он-то мне и нужен.
«Карась» нехотя шлепает в глубь помещения и скрывается из виду.
Я смотрю на вешалку и наудачу беру первую шапку. Она с номером.
Вторая шапка тоже с номером внутри. А третью, еще не подписанную,я надеваю на голову и покидаю помещение. В умывальнике своей команды, разведя водой немного хлорки, рисую на внутренней подкладке шапки номер своего военного билета. Ну а если начнутся разборки
с той, которая попала в руки патрульных, скажу, что ту шапку у меня украли давным-давно. Большего в этот короткий промежуток времени я придумать просто ничего не могу. После завтрака мы, загрузив последнюю машину, тоже едем в Гаджиево. Прощай, Губа Оленья.
В Гаджиево мне остается дослужить последние дни, и поэтому я уже стараюсь ни во что не вникать. Все мы, уходящие в запас, службы почти не несем и чувствуем себя здесь уже лишними. Обмениваемся адресами, обещаем писать друг другу письма и ждем. А последние дни кажутся нескончаемо длинными.
В один из дней я внезапно встречаю Василия Ежова. Он в форме мичмана кажется мне писаным красавцем, и я искренне восхищаюсь им, долго жму ему руку. Мы успеваем перекинуться всего несколькими словами и я догоняю свой экипаж.
В списке увольняющихся в первую очередь внезапно для меня оказывается и моя фамилия. Надо же, сдержал свое слово Федор Федорович! И начинаются быстрые сборы. Я получаю у замполита не политическую характеристику, дающую право работать на загрансудах, а самую что ни на есть обыкновенную. Причина проста: подписка о неразглашении военной тайны сроком на пять лет для БЧ-2 обязательна. Это меня, конечно, не радует, но тут уж ничего не поделаешь.
Несколько дней назад в Мурманске, пройдя последний осмотр, я был признан годным для работы в траловом флоте и, зайдя в отдел кадров, пообещал приехать устраиваться на работу через три месяца по окончании моей военной службы. И что же, мне придется идти работать в каботаж? Вечером мы на ПКЗ проходим осмотр и грузимся на пассажирский теплоход. Нет никаких прощальных речей и слез расставания. Я даже толком ни с кем не успеваю проститься. Все делается довольно обыденно и быстро.
Теплоход отваливает от пирса, а я, стоя на палубе, смотрю на удаляющееся Гаджиево и никак не могу поверить, что моя трехлетняя служба на флоте уже позади. И только уже в Мурманске, когда я, получив свой чемоданчик в камере хранения железнодорожного вокзала, и тут же, в зале, скинув с себя шапку и шинель и одевшись в бушлат и бескозырку, я как будто сбрасываю с себя тяжелый и надоевший груз: все!
Выхожу из вокзала и оставляю шинель и шапку на скамейке – пригодятся мурманским бичам. На почте даю короткую телеграмму маме: «Еду» и от нечего делать неспешно прогуливаюсь по перрону, вокруг вокзала и по самому вокзалу в надежде встретить своего друга «попутчика» Колю – уж очень хочется набить ему морду.
Но Коля, наверное, родился под счастливой звездой и сегодня, видимо, не работает. А на лавочках возле вокзала шинелей все прибавляется и прибавляется, и вскоре все они до единой становятся сплошь черными.
Посидев на вокзале, я встаю и задумчиво подхожу к окну, пытаясь в полутьме перрона разглядеть свой долгожданный поезд, и вдруг явственно вижу за стеклом два человеческих глаза, смотрящих на меня в упор. Они, живые и разумные, с любопытством разглядывают меня из темноты. Мне становится слегка не по себе, и я невольно отшатываюсь от них. Угол зрения тоже смещается, и я облегченно вздыхаю:
за окном стоит негр.
В поезде я всю дорогу тупо смотрю в окно, и на душе у меня ни печали, ни радости. Состояние словно заторможенное. События последних дней были столь насыщенны и стремительны, что я просто не в состоянии осознать и принять душой происходящее.
И лишь когда до моей станции Лойга остается несколько минут езды, я словно просыпаюсь и с интересом разглядываю проносящиеся за окном заснеженные березки и ели, ставшие мне вновь родными и близкими.
Что ждет меня впереди? Я точно знаю, что, пофорсив несколько дней в военной морской форме, я пойду на почту и пошлю посылку в Гаджиево Сутырину Коле, в которой будут упакованы и бушлат, и ботинки. Я точно знаю, что дома меня ждут не только как родного сына и брата, а как единственного мужчину, способного изменить нашу жизнь к лучшему.
Но я не знаю, что ни в какой Мурманск я не уеду, а, погуляв всего неделю, пойду работать на тяжелую, но хорошо оплачиваемую работу – грузить лес в вагоны МПС, а спустя восемь месяцев, получив 811 рублей, или
так называемые «трудаки», куплю в наш дом телевизор, холодильник, диван и небольшой кухонный гарнитур. Я еще не знаю, что без всякого сожаления раздам и раздарю все свои воинские атрибуты и долго не буду отмечать День Военно-морского флота.
Я еще не знаю, что мое пристрастие к водочке не доведет меня ни до чего хорошего. И я еще не знаю, что моя мама накрыла стол и вышла на заснеженный перекресток встречать меня. И к ней уже присоединились давно прощенные ей дядя Павлик, мои двоюродные братья
Александр и Николай, тетя Агния и маленький Сережа Богулев, и они все вместе стоят и ждут меня.
Они и сейчас меня ждут. И когда придет мой срок, мама снова накроет праздничный стол и выйдет встречать меня на светлый перекресток, залитый неземным серебряным светом. И вместе с ней опять будут стоять мои родные дядя Павлик и тетя Агния, тетя Лида и тетя Паша, мои брательники – Александр и Николай и, конечно же, маленький Сережа Богулев. Но это случится не сейчас. А как говорят на флоте – своевременно или несколько позже.
С уважением к читателю, Владимир Югов, бывший подводник
 |
 |
 |