Пистолет у мичмана отобрали, а сам он сидит сейчас в соседней камере. Судя по интонациям голоса, парню искренне жаль мичмана.
Утром дверь моей камеры открывается, и я вижу в коридоре улыбающегося Каминского. Нас ведут сначала из подвала наверх, а затем по коридору до дверей какого-то кабинета. В кабинете за столом сидит офицер предпенсионного возраста. Форма на нем флотская, а просветы на погонах красные. Значит, майор. Он грозно взирает на нас и выдерживает эффектную паузу. Затем командует
мичману:
– Дайте мне две записки об арестовании.
Два свежих бланка ложатся на стол, и майор, достав из стола массивную печать и заученно подышав на нее, шлепает на бланки печати.
Это старый и заезженный психологический прием, цель которого – устрашить воина, заставить его честно и искренне признаться в содеянном, с надеждой вымолить в последующем хоть какое-то снисхождение. На нас он не возымел никакого действия, и мы спокойно
переглядываемся: арестовывать нас не за что и на губу отправлять тоже вроде как не за что.
– Ну, рассказывайте!
Я пересказываю майору сказку про белого бычка и в конце своего выступления беспомощно развожу руками:
– Вот, кажется, и все.
Майор, повидавший в своей жизни таких орлов великое множество, конечно, мне не верит, но фактов у него пока никаких нет.
Я не знаю, какие у него были дальнейшие планы, касающиеся нашей дальнейшей судьбы, но он сам ставит жирную точку под нашим делом: – Отведите их пока в подвал, пусть вымоют все камеры.
Это явная и непростительная промашка майора – попытаться заставить мыть камеры, в одной из которых находится заразный больной.
– Мы не будем мыть камеры, – твердо говорю я.
– Это почему же?
– Там в одной сидит трипперный мичман.
Майор опускается на стул, с которого только что привстал, горя праведным возмущением. В итоге нам вручают стальные ломы, и мы во дворе комендатуры уныло долбим лед. Работа то прекращается, то возобновляется, поскольку в теплое помещение нас не зовут погреться, а стоять просто так – замерзнешь.
156
Ближе к обеду мы уже хотим что-нибудь съесть, но кормить нас здесь никто ничем не собирается. Увидев бабульку с авоськой в руке, проходящую за железным забором, я окликаю ее и рассказываю о нашей горькой судьбе, и бабулька, проникшаяся нашим горем, обещает нам принести что-нибудь поесть. Действительно, минут через двадцать она подает мне толстую краюху хлеба и головку сахара величиной с кулак. Мы горячо ее благодарим и с большим энтузиазмом принимаемся за еду.
После обеда мы получаем известие, что о нашем задержании сообщено в штаб нашей дивизии и что за нами должен приехать кто-то из офицеров нашего экипажа. Время тянется томительно медленно, и дежурный мичман пожимает плечами:
– Суббота сегодня, где кого найдешь.
В конце концов, ему тоже надоедает это бестолковое ожидание, и когда до окончания его дежурства остается часа два, мичман вписывает в журнал фамилию «приехавшего» за нами старшего лейтенанта Ермолаева и провожает нас до автобусной остановки.
– Минут через десять автобус пойдет в Гаджиево, высадит вас у Оленьей Губы.
Мы прощаемся с этим хорошим человеком и садимся в подъехавший автобус.
В свою команду попадаем аккурат к построению на ужин и на вопросы начинаем отвечать только после того, как утоляем голод. Оказывается, Шайба, избежавший ареста, благополучно добрался вчера
до родной базы. На вечерней проверке, когда очередь дошла до фамилии «Каминский», кто-то невидимый из второй шеренги, негромко
отозвался: «я». То же самое произошло, когда очередь дошла и до моей фамилии. Молодой лейтенант, еще не знавший толком весь экипаж в лицо, так ничего и не понял.
И мы с Каминским, просветлев головами, внезапно вспоминаем, что ни в какой комендатуре города Полярного мы вовсе и не были, а прояснив легкое недоразумение с патрулем прямо у пирса, сели на автобус и уже через пару часов прибыли в родной экипаж. Так мы и ответствовали старпому, узнавшему об этой истории, как мне думается, от мичмана, которого Каминский так неосмотрительно послал куда подальше. И о наших чемоданчиках старпом тоже прознал. Шайба и Каминский, служившие честно и добросовестно, под нажимом старпома, пригрозившего лишить их самой первой заслуженной очереди, свои жетончики ему отдали. На следующий день их красивые чемоданчики были уже в команде. Мне же никто и никогда даже не намекал ни о какой первой очереди, и поэтому на требование старпома вернуть мой жетончик я честно смотрел ему в глаза и ответствовал, что такового у меня нет и никогда не было. Да и ситуация в данном конкретном случае довольно туманная: что-то типа чемодана и было
в руках, но конкретно никто чемодана, как такового, не видел.
К тому же стремительно надвигающиеся события отодвигают мой чемодан на задний план, где он уже никем не видим, и никто
о нем и не помнит.
В дивизию или, точнее, то, что уже числится дивизией, прибывает новое командование, а судя по первым признакам, порядки здесь будут установлены новые и нами даже доселе невиданные. А первый признак мы видим, когда экипаж, как обычно, следует на обед на камбуз. Возле камбуза на перекрестке двух грунтово-кривых дорог стоит регулировщик. Он одет в меховую канадку, на голове у него белый шлем, на руках белые краги, а в краге белая полосатая палка регулировщика. Володя Корепанов озвучивает всеобщее удивление:
– А на хрена он тут стоит? Псих, что ли…
Дело в том, что у нас на базе автомобилей всего несколько штук, и вероятность встретиться в течение дня близка к нулю. А уж ситуация, где они и разъехаться-то не могут, вообще немыслима.
 |
 |
 |