Павел Сергеевич, получивший внезапную моральную поддержку, выталкивает Каминского из рубки настолько проворно, что тот даже не успевает прокомментировать происходящее. Дальше капитан по-мо лодецки хватает меня за плечо и пытается выставить из рубки, но мне подобное обращение не нравится, и я хватаю его тоже за плечи. Начинается молчаливая борьба с явной угрозой перерасти в драку, и поэтому могучий Шайба решительно разнимает нас. В процессе этого я и фуражка кепа оказываются на мостике, а капитан и громко болеющие за него члены его команды, в рубке.
Разозлившийся Каминский поднимает фуражку кепа с явным намерением бросить ее в набежавшую волну. Из рубки выскакивает владелец фуражки и вцепляется в нее рукой. Они с переменным успехом перетягивают фуражку какое-то время, но предмет напряженной
борьбы все же остается у Каминского. Он проявляет неожиданное благодушие, отрывает от трофея «краб», швыряет его за борт, а фуражку нахлобучивает на голову капитана:
– Подавись.
Мы неспешно опять спускаемся на нижнюю палубу теплохода и, облокотившись о фальшборт, любуемся красотами приближающегося города Полярный. Судно швартуется к пирсу, пассажиры неспешно сходят по трапу, а на стенке пирса неподвижно маячит морской патруль.
– Смотри, Шайба, патруль торчит на берегу, сейчас заберут, – хохочет Каминский.
– Типун тебе на язык.
– Патруль! Патруль! – раздается откуда-то сверху истошный голос, и по трапам теплохода кто-то куда-то очень спешит, о чем свидетельствует дробный частый грохот. Патрульные в количестве трех человек, заслышав крики о помощи, спешат на пирс, а навстречу им вылетает тоже на пирс капитан нашего теплохода в фуражке с оторванным «крабом»:
– Вон они! Вон они стоят! «Краб» оторвали, сволочи!
Кеп показывает на нас пальцем, и мы, коротко переглянувшись, разбегаемся в разные стороны. Это старый и испытанный прием, применяемый в особых случаях. Патрульные никогда не пустятся вдогонку за кем-то поодиночке, и поэтому у кого-то из убегающих всегда есть шанс смыться. Но куда бежать на теплоходе? Я устремляюсь на нос и, достигнув его, ничего более не придумываю, как присесть в тени фальшборта. Спьяну мне кажется, что мое убежище невидимо и надежно.
– Вставай, матрос, на берегу тебя ждут великие дела. Я вижу перед собой темную фигуру офицера и нехотя выправляюсь. Кажется, влип. Мы идем с лейтенантом и спускаемся на пирс, где ждет – не дождется нас потерпевший.
– Этот?
– Этот, этот. У-у, гад.
Следом за мной с кормы теплохода два матроса приводят Каминского:
– Этот?
– Этот, этот. Где «краб», сволочь? –и кеп, чувствуя поддержку, хватает Каминского за грудки и начинает истово трясти его:
– Верни «краб»!! Верни «краб», сволочь!!!
Поскольку Каминского за локти крепко все еще держат патрульные матросы, он кроет кепа трехэтажным матом, а потом внезапно для всех поддает ему коленом в пах. Кеп с воем сгибается в глубоком поклоне, а Каминский получает от патрульных по зубам. Шум сразу прекращается, и нас ведут навстречу судьбе – в комендатуру.
В комендатуру арестанты и арестовавшие их патрульные прибывают в самое удачное время. Время дежурства наших патрульных закончилось, и они, быстренько сдав нас дежурному по комендатуре, спешат вон.
Дежурному, немолодому седому мичману, ничего не остается, как записать причину нашего задержания с моих слов. Поскольку я быстро протрезвел, а Каминский молчит, понурив удалую голову, получается, что мы спиртного не пили, а лишь только повздорили с кепом, когда я попросил у него только подержаться за штурвал. Мичман, сам подводник, узнав, что мы из Оленьей Губы и тоже подводники, охотно верит нам и, записав в журнал нашу версию случившегося, отправляет нас в подвал комендатуры до утра.
Каминского определяют в старшинскую камеру, а меня – в матросскую. Камера моя небольшая и холодная. Цементные стены, цементный пол и небольшое, сколоченное из досок возвышение, что-то
типа нар. Я ложусь на эти нары и, благоразумно рассудив, что пока еще водка греет кровь и я еще не замерз – надо поспать. Просыпаюсь я часа через два от холода. Какое-то время сижу на холодных досках, а когда уже холод пробивает до последней косточки, приступаю к утренней гимнастике. Вместо бодрящей музыки – стук зубов. Окошечко в двери камеры открывается, и я слышу веселый голос:
– Что, замерз, подводник?
На меня смотрит улыбчивое лицо матроса:
– Ты с атомной лодки?
– Нет, с дизельной ракетной.
– А мы тоже с дизельной. Торпедные лодки 641 проекта.
Парню явно скучно, и мы с ним завязываем разговор. По ходу дела я стреляю у него сигарету, и на душе становится веселей. Он рассказывает о жизни в своей бригаде. Служба получается у них не из легких.
Дизельные торпедные лодки зачастую несут службу в Черном море по причине малочисленности Черноморского флота. Походы у них длительные, и один корабль, недавно вернувшийся, находился там около двух лет. Матросам и старшинам, где находится и несет боевую службу их корабль, в общем-то, все равно. А вот офицерам и мичманам, у которых семьи находятся в Полярном, разница великая.
Один из молодых мичманов, вернувшись из дальнего похода, в силу вышеуказанных причин, подцепил от своей благоверной супруги хоть и быстроизлечимую, но очень обидную болезнь под названием «триппер». Заступив на вахту на корабле и напившись с горя, он с пистолетом в руке направился домой выяснять подробности похождения су пруги-блудницы в его долгое отсутствие. Полярный – городок небольшой, и супруга мичмана, уведомленная посредством сарафанной почты о пробивающемся к их дому вооруженном супруге, рванула в противоположную сторону.
 |
 |
 |