На обратном пути я уже глазею на отчаянно сражающихся волейболистов, и сидя на скамейке, щурюсь от теплого летнего солнышка.
Смотрю на часы – скоро ужин. Мама прислала мне немного денег, выделив их из своей скудной зарплаты, и я наконец-то купил себе очень необходимые наручные часы «Восток» за шестнадцать рублей.
Встречающимся по дороге мичманам, лейтенантам и вплоть до капитана третьего ранга честь я не отдаю, и они, соответственно, тоже. Это тоже традиция, хоть и неуставная, но здравомыслящая – руки за день поотваливаются. А завтра мне опять заступать в камбузный наряд.
На камбузе, перемыв очередное немыслимое количество послеобеденной посуды, я удостаиваюсь непринужденной беседы с Сашей Копшуком. Он подходит ко мне, потирая руки, улыбаясь во весь рот, и на ушко мне шепчет:
– Следуйте за мной, мой юный друг, есть дело.
Поскольку военная служба давно отучила меня задавать вопросы типа: «куда» и «зачем», я, молча, но не без любопытства топаю за ним по бесчисленным подсобным камбузным коридорам. Наконец Саша останавливается у одной двери, окрашенной в зеленый цвет, как и стены, и несколько раз согнутым пальцем стучит. Дверь осторожно приоткрывается, на нас подозрительно и настороженно смотрит в образовавшуюся щель Коля Тришин. Нас впускают, и я оказываюсь в небольшой подсобке.
На маленьком столе большой противень жареной вкусно пахнущей картошки. За столом ребята из нашего набора – Володя Корепанов из БЧ-1 и Толя Юров – моторист из БЧ-5. Все вышеперечисленные товарищи веселы и сверхмеры возбуждены. Когда на стол водружается немалая бутыль, под завязку наполненная светло-мутноватой жидкостью, до меня доходит: будет пьянка.
– Брага, что ли? – я разглядываю с интересом бутыль.
– Обижаешь, это домашний самогон.
Самогон мне пить еще не приходилось в своей жизни, но как говорят – на халяву и уксус сладкий. Мы дружно выпиваем по полстакана и дружно налегаем на картошку. После картошки опять же дружно закуриваем и вскорости веселеем. Тамада Толя Юров опять наливает по полстакана, и мы опять дружно выпиваем содержимое. Через пару часов изрядно захмелевшие расходимся кто куда. Выпитая самогонка и нехилая закуска навевают в голову заманчивую мысль – не худо бы где-нибудь прилечь и отдохнуть.
Я выхожу на воздух, закуриваю, мой замутненный взгляд останавливается на близстоящей кочегарке и я решаю посетить ее и, возможно, где-нибудь прикемарить. В кочегарке никого нет, и гудит
пламенем всего один котел.
Просыпаюсь я от ощущения жжения в глазах и чувствую в горле непонятное колючее першение. Ладонями протираю глаза и чувствую, что жжение только усиливается. Долго и внимательно разглядываю их, и мне кажется, что они какого-то непонятного черно-серого цвета. Голова при этом совершенно пустая, и в ней ни одной мысли.
Я, опершись руками в пол, встаю на колени, а руки мои сантиметра на три утопают в чем-то невесомо-легком, похожем на пух. Несколько минут я стою на коленях, качаюсь, и вдруг ко мне возвращается слух.
Я слышу какое-то гудение и какое-то пение. С трудом обозреваю окрестности и смутно начинаю догадываться, что я в каком-то помещении. Значит, отсюда надо выбираться и идти. Но куда? Я подымаюсь
на ноги и, мотаясь и хватаясь за стены, вылезаю из своей «спальни»
на свет Божий.
На Божьем свете я вижу сидящего на стуле матроса, тянувшего восточную заунывную песню. В руках у матроса совковая лопата, а напротив матроса – открытая гудящая топка. Я останавливаюсь перед матросом и опять протираю глаза. Вижу, как матрос, наконец, подымает свои узкие глаза, и они у него вмиг становятся квадратными. Пение его прерывается на полуслове, челюсть отваливается, и он каменеет.
Я молча выхожу из кочегарки, и мозг мой наконец-то просыпается.
Я же в камбузном наряде, и мне надо идти мыть посуду, и я прибавляю ходу. В посудомойке, где кипит работа, она вмиг прекращается, когда я появляюсь в дверях. Все смотрят на меня. Я в свою очередь смотрю на ребят, и смутная догадка появляется в моих одеревеневших мозгах.
В маленьком зеркальце на стене отражается какая-то незнакомая рожа с красными глазами, а цвет кожи у нее серо-черный. Она глупо улыбается и тоже ничего не понимает.
А потом меня раздевают до трусов, голову суют в мойку и отмывают, как грязную кастрюлю. За камбузом в это время вытряхивают мою робу, и оттуда к небу поднимается облако серой пыли и сажи.
Несколько дней после этого я хожу, икаю и чувствую в себе запах этой вонючей самогонки вперемешку с пылью и сажей.
В следующее воскресенье в день Военно-морского флота экипаж нашей дивизии в парадной форме и четком строю застывает у могилы ребят с С-80. Их фамилии, выбитые на гранитной стене, черными строчками смотрят на нас молчаливо и испытывающе. Звучит команда, и экипажи, все, как один, склоняют одно колено и обнажают головы. Минута молчания. Каменная офицерская фуражка навеки
неподвижна. Каменные матросские бескозырки неподвижны, а ветер не в силах пошевелить их металлические ленточки. Вечная им память.
На праздничном построении в команде старпом зачитывает праздничный приказ. Несколько человек из нашего набора счастливо улыбаются – заслужили отпуска. Женя Бахаенков стал старшиной второй статьи. Саша Копшук и Игорь Павлов заработали по первой «сопле».
В команде командир – капитан первого ранга Герасимов, беседует с матросами и офицерами. Слышатся шутки и смех. Рядом с ним его пятилетний сын – Вовка, норовящий куда-то убежать и крутящийся, как юла. Он у нас в команде частый гость. Большой любитель пообщаться с матросами, посмотреть с нами телевизор или футбол на стадионе. Жена у командира молодая и красивая, и судя по их лицам – они счастливы.
Понедельник начинается с зычного голоса дежурного:
– Команде вставать! Приготовиться к выходу на физзарядку! Форма одежды – по пояс голые.
Мы привычно гремим по лестничной площадке сапогами – кто помоложе, ботинками – кто уже достаточно послужил или такие, как Саша Копшук – сумевшими всеми правдами и неправдами получить заветную справочку, свидетельствующую о какой-то болезни стоп ног и дающей индульгенцию на ношение ботинок, а некоторые старшие товарищи – просто в кожаных сандалиях. У дверей казармы удивленные возгласы, крики ужаса и отчаянные матюки. Я выскакиваю из казармы в сапогах, тоже, как и все, по пояс голый и замираю: плац, деревья, крыши зданий – все покрыто белым-белым снегом толщиной сантиметров 8–10. И это в середине лета! Обладатели сандалий лихо приплясывают на месте какое-то время и дружно испаряются.
Строевой старшина, поеживаясь, бодро командует:
– Становись! Бегом марш!
 |
 |
 |