Приятное тепло разливается по телу и я, уже слегка отдышавшись, закусываю «шило» вкуснейшим черным хлебом. А когда хлебушек быстро кончается, я, сыто икнув, достаю из-за уха сигарету и блаженно закуриваю. А для полного счастья присаживаюсь на краешек корабельного трапа и кладу автомат у своих ног. С непривычки и с голодухи меня развозит подчистую. В моей голове уже нет никакой военной службы, никакого корабля и никакой верхней вахты, я облокотившись об леер и блаженно вытянув ноги, негромко, но душевно пою:
Куба, отдай наш хлеб,
Куба, возьми свой сахер.
Куба, Хрущева давно уже нет,
Куба, пошла ты …
Заместителю командира группы управления БЧ-2, недавно разжалованному до старшего матроса, годку Владимиру Попову этой ночью что-то не спалось, и он, изрядно наворочавшись с боку на бок, решил подняться в рубку корабля и, что называется, подышать свежим воздухом. Привычно и быстро взлетев по трапу, он с удовольствием сделал несколько гимнастических упражнений, вслушиваясь в похрустывание своих родных косточек, и вдруг замер – в родное и знакомое похрустывание влились какие-то незнакомые ему звуки, которые собственно и насторожили Владимира. Он напряг слух и прислушался: что-то похожее на хриплое собачье завывание. И это завывание доносилось извне. Он осторожно выглянул из рубки и опять застыл, но на гораздо большее время, потому что взору его, прослужившего на флоте почти три года, явилась картина весьма необычная: верхний вахтенный «карась» возлежал на корабельном трапе и пел какую-то доселе не слышанную им песню, а между куплетами затягивался сигаретой и пускал вверх кольца различной величины и округлости. Автомат валялся возле его ног. Вахтенный был явно изрядно пьян.
Я плохо помню, как меня трясли за шиворот и за плечи и хлестали ладонью по щекам, а потом – коечка родного отсека и тяжелый сон без сновидений. В шесть часов утра меня разбудил все тот же Володя Попов и отправил в гальюн умываться и чистить зубы. Затем он подошел ко мне и коротко бросил:
– А ну, дыхни. Что-то еще попахивает. А ну, пошли за мной.
На ракетной палубе он достал из своего металлического рундучка осьмушку грузинского чая и, отсыпав мне в горсть с четверть ее содержимого, приказал:
– Это по щепотке, жуй не спеша, чтоб не было никакого запаха изо рта. Понял? О случившемся никому ни слова, даже своим ребятам.
Понял? За тебя вахту достоял один хороший матрос. Ему тоже сказано держать язык за зубами. Все ясно?
– Все понятно, – ответствую я, понемногу приходя в себя, и только-только начинаю понимать ужас всего свершившегося.
Еще дня три, услышав кем-то из офицеров произнесенную мою фамилию, я испуганно втягивал голову в плечи, ожидая заслуженно-сурового наказания – отправки на губу. А потому понял – меня никто не сдал, и о моем «преступлении» никто из офицеров не знает.
И успокоился. А на губу я все-таки попал, но только в совсем ином качестве – охранять губарей. А случилось это так.
Как-то после обеда перед построением для перехода на корабль в помещении команды началась какая-то непонятная мне суета. Озабоченный помощник командира корабля с каким-то заполняемым им же списком в руках носился по центральному проходу, а за ним едва поспевал строевой старшина Савенко. Завидев меня, не успевшего по привычке спрятаться подальше от глаз начальства, помощник командира ткнул в меня пальцем и быстро спросил Савенко:
– Этот подойдет?
– Подойдет, раз пять уже стоял на верхней вахте.
Через полчаса я и еще с десяток матросов и старшин, прослуживших гораздо больше меня, во главе с молодым старшим лейтенантом из БЧ-3 тряслись в кузове крытого брезентом грузовика. Ехали мы на губу менять наряд, заступивший на дежурство на этой самой губе менее суток назад. Что там случилось, никто не знал, а бурная дискуссия, возникшая по этому поводу, не привела нас к единому мнению.
Я, естественно, как самый молодой, помалкиваю и, как и все, тоже ничего не понимаю. Ясно и понятно для меня было одно – мне предстоит отстоять четыре часа на караульной вышке, на чем, собственно, наше внезапное дежурство и закончится.
 |
 |
 |