Когда Николай уходит, я сажусь ужинать. А потом решаю сходить навестить тетю Агнюшу. Сколько времени я у них не был? Наверное, месяца два. Из холодильника я достаю пакетик с головами минтая, припасенные мною для кошек тети Агнюши и маленького Сеньки
выхожу на улицу.
– Володя, а Бося умер, – отзывается на мое бодрое и радостное приветствие тетя Агнюша, и я застываю с открытым ртом. Ирина, моющая посуду на кухне в маленьком тазике, оборачивается ко мне:
– Заболел, недели две лежал, не вставая. А тебя все нет и нет… На мои глаза невольно наворачиваются слезы, а в горле встает тяжелый давящий ком.
– Коля его схоронил три дня назад. Вот так вот, Володя. Из комна-ты, видимо заслышав запах его любимой рыбы, трусит мамин Сенька, и я присаживаюсь перед ним на корточки. Разворачиваю пакетик рыбьими головами:
– На, поешь, Сенька. Ты же так рыбу любишь.глажу его по худой спине с выпирающими сквозь тонкую кожу, покрытую свалявшейся не ухоженной шерстью, и замечаю у него на мордочке большую, величиной с пятак шишку.
– Болеешь, Семен.
– Болеет, – качает головой тетя Агнюша, – уже и на улицу редко ходит.
Кошки тети Агнюши в количестве четырех душ, одна за другой появляются на кухне. Все худенькие. Они полукругом усаживаются во-круг Сеньки, жадно поглощающего рыбьи головы, и ни одна из них не пытается даже подойти. Они словно понимают, что их собрат, недавно принятый в их семью, нуждается в пище больше всех. А когда Сенька, быстро насытившись, отходит в сторону, все кошки дружно бросаются пакетику с едой, и, урча друг на друга, жадно доедают остатки рыбы.
рассказываю, как делал оградку на мамину могилу, как в Бар-терном магазине стоял в очереди за мукой почти полдня и о многом-многом другом.
– Не может быть, чтобы это продолжалось долго, – уверенно го-ворят тетя Агнюша.
– Конечно, мам, – поддерживает ее Ирина, – говорят, что скоро будем опять лес продавать, Крутиков нашел, куда сбывать.
– Дай Бог, – отвечаю я, и в моей душе снова начинает теплиться надежда, что жизнь наша наконец-то наладится. – Ну я пойду.
открываю дверь, а Сенька, задремавший у печи, вдруг бежит ко мне, и мы вместе с ним выходим на вечернюю улицу.
Я иду домой, и он почему-то бежит за мной. Дорога наша лежит мимо дома, где совсем недавно жила мама. Я останавливаюсь возле калитки и с грустью оглядываю теперь уже не наш двор.
Банька, которую мы срубили с Сашей Казаковым, стоит в углу огорода. Грядки, занесенные снегом, новый навес над крыльцом, ко-торый я смастерил своими руками, и березка возле крыльца, которую посадил по окончании восьмого класса.
Сенька рядом, приподняв замерзшую переднюю лапу, тоже смотрит на свой дом.
Дом, в котором он вырос.
Дом, в котором его любили всегда и в котором всегда было сытно, тепло и уютно.
Я резко поворачиваюсь и делаю несколько шагов по расчищенным от снега мосткам, оставляя за собой и калитку, и Сеньку, стоящего возле нее, и слышу за спиной его жалобный надрывный крик. Он не понимает, почему я не иду в этот его родной дом.
Он не понимает, почему ему туда больше нельзя. А я, занятый своими мыслями, иду дальше.
Таким он и остался в моей памяти. И сколько я живу, я слышу в своей душе нечеловеческий, рыдающий последний крик. Крик его души.
Пройдет всего несколько лет, и я волею судьбы окажусь в ог-ромной городе под названием Москва. И там, не имея своего угла, я почти три года буду жить в бытовке. И там, когда грянет дефолт 1998 года и вместе с ним рухнет моя последняя надежда купить или построить себе жилье, я окажусь загнанным в угол, из которого уже нет никакого выхода.
И я вспомню моего старенького Боську. И худого, больного Сеньку.
И пойму, пойму каждой клеточкой своего сердца, что они испы-тывали, когда остались без своего родного угла.
Мы сидим в кузнице с Витей Григорьевым и негромко беседуем. Виктор, отработав на тепловозе положенные двенадцать с полови-ной лет необходимые для досрочного выхода на пенсию, пришел сюда в эту кузницу. Работал он у Алексея молотобойцем, а затем, когда на подвижном освободилась вакансия кузница-литейщика, подался туда.
– Вить, и сколько ты там уже работаешь?
Виктор снимает меховую шапку, задумчиво чешет «репу» и удив-ленно вспоминает сам себя:
– Уже год? Надо же. Время летит…
– Как там народ?
– Народ боевой.
– Ты им помогаешь в ремонте сцепов? Или только кузнечишь?
– Бывает, когда неисправных сцепов много.
– А так?
– А так в кузнице своей правлю шкворни, крюки, а в основном
меня – литье баббитовых вкладышей для букс. Вобщем я доволен.
– Ну и слава Богу. Леша лапы делал при тебе?
– О! Одну ковал почти целый день. Ее же родимую надо тянуть из прута диаметром сантиметров семьдесят. То есть отрезать электрос-варкой подходящий кусок, оттянуть ручку и так далее.
– Что ж, он за год сделал всего одну лапу? А сколько за это время было нужно?
– Лап пять. Но Леша, получив заказ, шел в тупичок, где стоят поставленные на зиму тепловозы ТУ-6, и там на заснеженных пане-лях откапывал штук несколько. Нес их в кузню, правил, полностью обжигал, чтобы они выглядели как новые и представлял начальнику.
– И сходило с рук?
– Сходило. Ему много чего сходило. Помню, приводит Леша какого-то мужика в кузню, достает из стола клинок, откованный для ножа, и, пообещав уже завтра же сделать хороший нож, сдирает с него бутылку. Где-то часа через два заходит в кузню другой мужик и требует с Леши нож, за который он проставился загодя. Леша, достав из сто-ла тот же клинок, торжественно обещает уже завтра изготовить нож и выпроваживает его из кузницы.
– Лихой был мужик.
– Не то слово. Ведь три раза сидел.
Я помню, когда я пришел в кузницу, Алексей, проработавший всю свою жизнь кузнецом, сказал:
– Володя, ты с этой специальностью нигде не пропадешь. Ни в городе, ни в колхозе, ни в тюрьме.
– В тюрьме? – воззрился я на Алексея, широко открыв рот.
Он, глянув на меня несмышленого, достал из-за уха бычок, прикурил от уголька, взятого из горна маленькими щипцами, и весело подтвердил:
– И в тюрьме. Я все свои три срока на зоне работал кузнецом. Алек-сей, сделав несколько жадных затяжек, облокотился на стол и предался воспоминаниям:
– Жил я и работал в маленьком городке, который находится аж
самом центре Архангельском губернии. Как сейчас помню – иду по улице, светит солнышко, птички поют. А на душе такая благодать. И захотелось мне попить пивка. Захожу в столовую, где работала моя баба; отлей, говорю ей, из бочки в баночку мне литра три. А она ни в какую. Разоралась и убежала куда-то. Но я же в этой столо-вой, как дома. Открыл склад, выкатил бочку пива втихаря. Рядом со столовой – парк. Вот в этом парке-то я и открыл бочку. И сам пил, и угощал всех желающих. А народу собралось, как в клубе на Новый год.
– А дальше что? – спросил я Алексея, завороженный его рассказом.
– А что дальше? Дальше – суд и три года общего режима.
– За бочку пива?
Алексей засгасил сантиметровый бычок о каблук кирзового сапога
продолжил:
– Помню, работал я как-то одну зиму в школьной кочегарке. По случаю Нового года с корешем напились до поросячьего визга, и я уснул, сидя за столом. Проснулся ночью от холода. Смотрю – котлы потухли. Что делать? Рванул я в автогараж, что через дорогу стоял. Приволок кучу бэушных резиновых камер. Покидал в топки, поджог. Надо же было быстро поднять температуру воды. Вдруг смотрю – за окном на улице светло стало. Что такое? Вылетаю на улицу, а в снегу вокруг кочегарки горят ошметки резины. Труба большая, тяга в ней будь здоров, вот они повылетали через нее наружу.
– Спас котлы?
– Конечно, спас, – засмеялся довольный собой Алексей, – и резину горячую в снегу затоптал.
– Ну я пойду, – встает он с диванчика. – Как-нибудь забегу ве-черком в гости.
– Заходи, Виктор.
Я достаю из стола круглую баночку из-под леденцов, обнару-женную мною на веранде и оставленную еще, видимо, покойной бабушкой моей бывшей жены. Открываю ее и достаю стопку нарезан-ной густой бумаги. Загибаю уголок по длине листка шириной около сантиметра и крошу на нее табак из этой же баночки. Табак этот – из выпотрошенных окурков, тщательно складываемых мною в баночку. Сворачиваю папироску, смачиваю языком кончик и склеиваю ее. Все. Сигаретка готова. Сизый дым клубиться к потолку, потрескивают дровишки в печурке, а мысли мои витают вокруг нашего недавнего разговора с Виктором.
Если мне закажут изготовить лапы, то перспектива долбать их мо-лотом целый день меня не очень радует. Да и зачем, собственно, оття-гивать длинную ручку, если к лапе приварить прут соответствующего диаметра. Например, из рифленой арматуры ГС. Эта мысль мне на-чинает нравиться, и пред моим вздором возникают заостренный прут из арочной арматуры. А дальше что? Лапы, что имеются в наличии у наших дорожных бригад, изготовленные в наших леспромхозов-ских кузницах, мне не нравятся. За двенадцать с половиной лет рабо-ты машинистом тепловоза мне поработать этими лапами пришлось очень и очень немало. Дело в том, что выдергивать костыли из шпал этими лапами очень неудобно. От ее рабочей части, представляющей собой прямоугольник с шириной сторон три, четыре сантиметра на шесть, семь сантиметров и длиною сантиметров в двадцать пять, отходят рабочие лапки длиной сантиметра три и под углом градусов тридцать. То есть костыль, она достает из шпалы всего сантиметра на два, а далее под пяту этой лапы надо что-то подкладывать, чтобы дальше тянуть этот костыль. Я же видел у путейцев МПС лапу, кото-рой костыль без особых усилий можно вытащить из шпалы буквально за один раз. Но у них ручки сделаны невероятно толстыми, и, значит, лапы эти просто неподъемные и тяжелые. Это я тоже знаю, потому что мне такую лапу приходилось однажды держать в руках. Значит, моя задача – сделать лапу удобную, как у путейца МПС, и легкую, какой еще ни у кого не было. Я мысленно уменьшаю толщину рабо-чей части до двух, двух с половиной сантиметра, а ширину до шести сантиметров. Так – хорошо. Паз у газовой заготовки будет мне про-пиливать на фрезерном станке наш токарь, он же – фрезеровщик. Значит, мне эту заготовку нужно с одной стороны оттянуть на клин. Он этот клин прорежет в середине фрезой и получится те самые мне нужные лапки. А какова ширина паза? На костыль. Стоит ли пропи-ливать паз, чтобы этой лапой можно было вырывать более большие пучинные костыли? Потому что они у нас на УЖД сплошь и рядом. А как же мне лучше приварить рукоятку, чтобы она во время работы не отвалилась? Может, пропилить паз с обратной стороны глубиной сантиметров десять. Так, очень хорошо. Я мысленно отковываю незаостренную часть рукояткой лапы в прямоугольник и вставляю ее в паз. Пойдет? Конечно. Остается только сварщику приварить ее насмерть к рабочей части. А потом уже изогнуть эту рабочую часть, также как у МПС, Это решение приводит меня в такой восторг, что я пускаюсь вприсядку вокруг наковальни.
Впоследствии я действительно сделалал несколько таких лап. Поначалу они были приняты дорожниками с некоторой долей скептицизма. Часть их, как водится, растерялась, но одну жена Шурика Матанина, Валентина, работавшая бригадиром, будет хранить «как зеницу ока».
– Зачем тебе он? – удивленно спрашивает меня токарь Николай, видя, как я вытаскиваю лист стали из-за фрезерного станка.
Я на вскидку прикидываю толщину – миллиметра два. Как раз то, что мне и надо.
– Ну так отдаешь?
– Да забирай.
– Буду должен, – радостно отвечаю я и несу этот лист в кузницу. Разложив его на столе, я беру в руки метровую линейку, кусок мела начинаю колдовать. Примерно через час на листе появляется образ надгробной плиты, очень похожей на ту, что я видел в телевизоре, стоящую на могиле адмирала Де Рибаса. Полюбовавшись на свою работу и найдя ее очень удачной, на этом же листе я делаю ее копию, то есть заднюю стенку, и бросаю задумчивый взгляд на пневматиче-ский молот: эту фигуру под ним с помощью зубила вырубить никак не получится, поскольку места маловато. А кто у нас сегодня дежурит в кочегарке?
А в кочегарке за обеденным столом сидит Шурик Казаков и, шмы-гая носом, прихлебывает из железной кружки густо заваренный чай.
– Шурик! Сколько лет, сколько зим!
– Здорово, здорово, Володя.
– Ты где такой чаище раздобыл?
– Какой такой?
– С виду аж индийский.
– Это чага.
– Где добыл?
– Веник ходил на охоту, узрел, добыл и принес. Я чтой-то попро-стыл, вот лечусь.
«Веником» Шурик зовет старшего сына своей супруги Галины. Сошлись они несколько лет назад. К тому времени у Галины было двое детей: дочке – шестнадцать, а сыну – восемнадцать, то есть, – вот-вот бы и упорхнули дети из родительского гнезда, и зажили бы немолодые супруги, особых забот не зная, если бы Галина не родила Шурику одного за другим двух детей. И стал Шурик отцом большого неугомонного семейства.
Я объясняю причину, побудившую отвлечь заслуженного коче-гара Лойгинского леспромхоза от его прямой обязанности всего на
один час, и Шурик, допив чай, достает из-за уха чинарик, распахи-вает топку, достает совочком на длинной ручке уголек, прикуривает и изрекает:
– Надо, – так надо.
На огромной двутавре, стоящей возле кузницы, мы вырубаем обе заготовки при помощи зубила и кувалды и раскланиваемся.
– Премного благодарен, сэр.
– Ешь и не кашляй.
На электрическом точиле, стоящем в углу кузницы, я аккуратно подравниваю острые кромки заготовок и сажусь перекурить. А к вече-ру на столе уже лежат ровные полосы шириной двадцать сантиметров, то есть – боковые стенки, завитой крестик. А поскольку завтра суббо-та – короткий день, я решаю для себя, что я с самого утра и займусь памятником.
С утра я быстренько разжигаю горн, затопляю печь и, зажав под мышкой заготовки, бегу в сварочный цех. Шура Матанин куда-то запропастился, что меня и радует, и бодрит. Заготовки ложатся на сва-рочный стол, включается сварочный аппарат, и весело крутится ручка его, уменьшая сварочный ток до минимального. Я сажусь на стульчик к сварочному столу, вставляю в держак электрод, беру в руку сварочную маску и замираю. Дело в том, что сварочная маска к голове не крепится, а имеет только ручку, то есть, обе руки мои уже заняты. А мне надо для начала и стенки тумбочки, и боковые полосы прихватить электросвар-кой все же достаточно точно. И я откладываю маску в сторону, подстав-ляю боковую полосу к передней стенке под углом девяносто градусов, подгоняю ее заподлицо и, закрыв глаза, делаю первую прихватку.
Через час тумбочка оказывается достаточно точно собранной и скрепленной точками электросварки. Щеки мои начинают гореть, но я, довольный проделанной работой, не обращаю на это никакого внимания. Теперь, уже закрыв лицо маской, накладываю в местах соединения полос и пластин короткие швы изнутри, стараясь не про-жечь тонкий металл. Напоследок, приварив завитушки и крестик, я встаю со стульчика, с усилием и громким «о-о-х» разгибаю затекшую поясницу и выключаю сварочный аппарат. Все. Красавица тумбочка – точь-в-точь такая, как я представлял ее в своем воображении, стоит на сварочном столе. В дверном проеме появляется огромная фигура Саши Букарева, одетого в фуфаечку и кирзовые сапоги. Он видит мою красавицу и замирает:
– Твоя работа?
– Моя.
– И варил сам?
– Сам.
Саша подходит к тумбочке, внимательно разглядывает ее со всех сторон и качает головой:
– Молодец!
– Знамо дело.
– Я таких еще не видел, надо же, – какая форма интересная. А ще-ки-то чего такие красные?
– Прихватки делал без маски.
– «Зайчиков» поди, нахватал?
– Не впервой.
Саша громко щелкает каблуками кирзачей и наклоняет свою буй-ную головушку:
– Я преклоняюсь перед вашим мужеством!
– Да ладно тебе, – опускаю к грязному полу я свои глазки. – А ты что – уже домой?
Саша подозрительно оглядывается по сторонам и, наклонившись
моему уху, шепчет:
– Кургузкин уже смылся, а я чем хуже?
осторожно беру за крестик еще горячую тумбочку и несу ее кузницу. Ставлю тумбочку в угол к оградке и устало присаживаюсь на диванчик.
Придя домой, я затопляю печь и ставлю на плиту кастрюльку с жидким супчиком. Щеки у меня горят огнем, веки кажутся тяжелы-ми, а глаза щиплет и, кажется, что в них попали какие-то инородные песчинки. Я подхожу к умывальнику, смачиваю их водой и гляжу на себя в зеркало: щеки и веки припухли и покраснели, белки глаз красных прожилках. «Зачем я спешил? Нужно было позвать кого-нибудь в помощь», – думаю я, и моя рука невольно тянется к глазам, чтобы потереть их и выкатить тем самым из них невидимые колючие песчинки. «Нет», – решительно одергиваю я руку. Надо терпеть. Иначе только хуже.
Когда мой супчик в кастрюльке становится горячим, а из носика эмалированного чайника появляется тугая струйка пара, я завариваю чай в кружке и сажусь ужинать. А после ужина, подкинув еще дрови-шек в топку печи, отрываю от старой наволочки полоску материи, делю ее на две части и ложкой накладываю на материю спитый чай. Заворачиваю, ложусь на диван и прикладываю к глазам. Постепенно резь уходит из воспаленных глаз, и я немного успокаиваюсь и снова хвалю себя за проделанную днем работу.
А, проснувшись, я пытаюсь открыть глаза и… не могу. И почему-то не ощущаю ни век, ни щек. С минуту я лежу неподвижно, потому что мозг, еще не совсем проснувшийся, тяжело и лениво прокручивает в голове картинки вчерашнего дня.
Вот я иду из кузницы в депо с заготовками для тумбочки, воровато оглядываюсь по сторонам. Сваренная тумбочка стоит на сварочном столе. Саша Букарев, стоящий в дверном проеме и говорящий мне: «Зайчиков не нахватал?» Стоп! Вот оно что. Я рукой ощупываю свои веки и щеки, чувствую под ней что-то мягкое и податливое. Это что? Это мое лицо? А что с глазами? А глаза, похоже, закрывают раздув-шиеся до невероятных размеров веки, и поэтому они не открываются. Дела. Я на ощупь сползаю с кровати и шлепаю босыми ногами по ледяному полу, беспрестанно шаря руками по сторонам. Дойдя до дивана, я присаживаюсь и начинаю ногами шарить по полу в поисках спасительных валенок, потому что ноги мои приплясывают от холода. Наконец найдя валенки и надев их, я слегка прихожу в себя и ощу-щаю очень сильное желание закурить. По такому случаю, так сказать. Снова на ощупь я шлепаю на кухню и, найдя на ощупь рукой табурет, бессильно опускаюсь на него. Где-то здесь на столе должны лежать сигареты и спички. До чего же холодно. Ага, вот они. Я закуриваю сигарету, глубоко затягиваюсь и начинаю надрывно кашлять. И меня начинает бить озноб. Рука моя ложится на колено, но и колена своего я не чувствую. Волосы на голове начинаются шевелиться. Я осторожно пытаюсь ущипнуть себя за ногу, и мои пальцы ощущают ткань спор-тивных шерстяных штанов. О, Господи! Я же лег на койку одетым так и уснул. Ну да. Но у меня еще топилась печь. Значит, я не закрыл печную заслонку, и тепло за ночь вылетело в мартовскую ночь. А что сейчас? День или ночь? Я нащупываю рукой пепельницу, кладу в нее сигарету и осторожно пальцами рук пытаюсь приоткрыть распухшие веки. Ого, получилось! Перед моим мутным вздором возникает свет-лый прямоугольник кухонного окна, и из занавесок струится мягкий белый свет. Значит, один глаз все-таки видит. Это уже хорошо! А вто-рой? И второй тоже. Ну и слава Богу! Своим вторым глазом я кошусь на печь и вижу, что заслонка действительно не закрыта. Придерживая веки правого глаза пальцами, я встаю с табурета, делаю несколько шагов в сторону печи и с шумом захлопываю заслонку. Снова беру в руку сигарету и сажусь. Мозги мои к этому времени окончательно проясняются, и я достаточно ясно понимаю, что вчера я не только нахватался «зайчиков», но и достаточно серьезно обжег кожу лица. Что делать? В больницу идти своим ходом я не могу. Это точно. Значит, надо попробовать достучаться через стенку до моей соседки Августы попросить ее позвать главврача нашей больницы Порывкину Лю-бовь Алексееву, живущую по соседству.
– Августа! – колочу я кулаком в стену.
– Августа! – голос мой крепнет и наливается силой.
– Августа!
– Чего тебе? – слышу я слабый, приглушенный деревянной сте-ной обитой изоплитой с двух сторон и изнутри наполненной крупной деревянной стружкой.
– Зайди ко мне!
– Чего?
– Зайди ко мне, говорю!
– Ой, ничего не слышу.
бессильно опускаю руки и некоторое время стою молча. Самому что ли до нее дойти. В чем есть, я все так же на ощупь выплываю на крыльцо и вдруг слышу голос соседки:
– Ты что, Вовка? Заболел что ли?
поворачиваю лицо на голос:
– Августа…
– Ой! Да что это с тобой?!
– Сваркой спалил.
– Какой такой сваркой? Ой, Вовка, у тебя не лицо, а жопа…
– Вот и я чувствую, что что-то со мной не то…
– Ты иди домой, не мерзни. Я сейчас до Любовь Алексеевны сбе-гаю. Утресь снег чистила, так она во дворе была.
Через некоторое время я слышу на крыльце чьи-то быстрые шаги, – хлопает дверь, и я слышу встревоженный голос Любовь Алексеевны:
– Хозяин!
– Я здесь, – подымаюсь я с дивана и обращаю свое лицо-жопу сторону входной двери. Звуки шагов, приглушенные мягким лино-леумом, приближаются ко мне:
– Ого! Сварка?
– Она родимая.
– Ты садись. Дай-ка я тебе помогу. Вот так глаза видят?
– Видят. Только плохо.
Мягкие теплые пальцы Любовь Алексеевны приоткрывают мне веки левого глаза:
– Хорошо. А сейчас второй. Тоже хорошо. Где это тебя так угора-здило-то? Ты же кузнецом работаешь.
– Тумбочку на могилу мамы варил.
– Ты ложись. Вот так. А я сейчас тебе лицо смажу.
Я слышу звуки открывающейся медицинской сумки, какое-то шуршание, а потом – холодное прикосновение к щеке.
– Ты лежи, лежи. Это мазь. Очень хорошая. Вот так. Вот так. Через пару часов твои глазки-то и откроются.
Я чувствую, как Любовь Алексеевна легким движением руки сма-зывает бесчувственную кожу моего лица. Затем слышу опять какие-то звуки и ее голос:
– Так, Вовка, сейчас я тебе приоткрою веко и закапаю в глаз ново-каин. Вот так. Один есть. Сейчас второй. Хорошо. Ты часа два полежи на диване. Я сейчас в больницу на дежурство, а в обед навещу тебя. Понял?
– Понял, Любовь Алексеевна.
Любовь Алексеевна уходит, а я остаюсь наедине со своими не-веселыми мыслями. Затем встаю, тащусь к кровати и взбираюсь на нее. Она гораздо выше дивана, а значит, здесь все-таки потеплее. Укрываюсь плотным покрывалом, согреваюсь и незаметно для себя засыпаю.
А часа через два, проснувшись, я открываю глаза и подпрыгиваю от счастья чуть не до потолка:
– Я вижу!
Как же это здорово, вот так просто смотреть и видеть. Да наплевать, что супчик жидкий, чаек из нифилей!
И наплевать, что в пачке последняя сигарета и мне опять при-дется крутить самокрутки из бычков, любовно и бережно склады-ваемых мной в поллитровую банку.
Главное не это! Главное, что я вижу! Главное, что я здоров! Ви-димо, все-таки правы наши поселковые мужики, которые пожили на этом белом свете и которые, сцепив зубы в бедах и неурядицах, твердят, как заклинание: «Был бы жив, а жизнь наладится».
В понедельник вечером, идя с работы, я замечаю на оттаявших плитах Лесной улицы свежие еловые ветви. Кто?
– Мокрецова схоронили, – отвечает на мой вопрос встречная женщина и, пригнув почему-то голову, спешно крестится. – Царство ему небесное.
Сколько уже унесли на кладбище по этой дороге с тех пор, как грянула объявленная Горбачевым перестройка? Я помню, как пропала из свободной продажи водка и ее стали давать по талонам, – по две бутылки в руки один раз месяц. Но и эту водку завозили в наш винный магазин от случая
случаю. В такие дни там творилось что-то невообразимое.помню, как я стоял и давился в очереди часа четыре. Впереди меня толкался молодой сезонник. Страшная духота, дикая ругань от того, что некоторые несознательные граждане пытались получить товар без очереди:
 |
 |
 |