Я включаю сварочный аппарат и начинаю с чувством, с толком, с расстановкой резать четырехметровые прутья на две части. Через час, спалив почти все сварочные электроды, имеющиеся в сварочном цехе, я заканчиваю работу, и уже к обеду в моей кузнице стоят в углу заготовки для ломов в немалом количестве.
В воскресенье с утра пораньше я, наскоро попив чайку и одевшись полегче, выхожу на крылечко. На улице еще темно. С неба сыплет крупный уже редкий снег, за ночь покрывавший все мои тропинки-дорожки ровным пушистым ковром. Я беру легкую деревянную лопату принимаюсь за работу. Первым делом очищаю от снега крыльцо мостки возле крыльца. Передохнув пару минут, принимаюсь за дорожку, ведущую к добротному хлеву, срубленного мной из мощных еловых бревен. Сейчас он пуст.
Не доносится из него блеянья наших коз, не мычит там больше наша коровка Малышка, и не слышно довольно хрюканья поросенка веселого кудахтанья кур.
Я разгибаю спину и тяжело вздыхаю. На сердце тяжелым черным камнем ложится тоска. Зачем я живу? Что меня здесь еще держит? Взгляд мой невольно скользит по небольшому дворику возле хлева, огороженному металлической сеткой рабица.
Возле забора стоят пустые кроличьи клетки. Стоят и молчат. И не мелькают за решеткой пушистые, совсем беззащитные кроличьи мор-дашки. Сколько у нас их было? Наверное, около тридцати. Я набираю полную грудь воздуха и резко и шумно выдыхаю его из легких. Вместе
сердечной болью.
– Не раскисай, Владимир, – приказываю я себе, – иначе ты просто сдохнешь тут с лопатой в руках. Надо жить.
– Надо жить, – всегда твердила моя мама, когда житейские неурядицы хватали ее за горло своими цепкими холодными руками.
– Надо жить, – вздыхала моя мама, выплакав горькие слезы, когда у нее через несколько дней после получки в ветхом затрепанном кошельке не оставалось ни копейки.
– Надо жить, – упрямо повторяла мама, схоронив одну за другой своих сестер: Павлу и Лидию, и дядю Павлика.
Только слез у нее на глазах больше не было. Видно, выплакала она их все. Без остатка.
Я вновь берусь за дело и чищу дорожку, ведущую к деревянному туалету, стоящему за хлевом, а потом уже и другую – к улице. Пачка дров лежит в канаве под двадцатиметровой шапкой снега. Я в несколь-ко минут очищаю ее и иду в хлев, где стоит моя «Дружба». Первым делом надеваю на шину цепь, доливаю в бак бензин и завожу ее. Она работает как часики.
Шурик Казаков появляется в нашем Школьном переулке часов в девять. Я замечаю его худощавую фигуру, одетую в легкую фуфайку от костюма работника леса и огромные светлые валенки с загнутыми голенищами, когда, уже раскатав на дорогу часть бревен, беру в руки пилу.
– Шурик, где цепи?
– Володя, здорово.
– Здорово.
– Ты что-то сказал? Или мне послышалось?
– Цепи? Конечно, конечно, наточил.
– И?
– И дома забыл, – закатывает Шурик глаза к светлеющему небу и, хлопнув себя по ляжкам, виновато улыбается, – я незамедлительно исправлю свою ошибку и..
– И бери крючок в руки. Не то, если уйдешь, – опять где-нибудь затеряешься.
– Володя! Как ты можешь такое говорить? Как ты можешь такое подумать. Я возмущен до глубины души! А где крючок-то?
– Вон, на заборе, – показываю я рукой на калитку.
– Ну тогда вперед.
Весело и звонко тарахтит мотопила «Дружба», летят в сторону колючие опилки и бревна, один за другим превращаются в ровные аккуратные чурки, и Шурик швыряет их в канаву рядом с домом, и, усиленно пыхтя, при помощи крючка раскатывает бревна на дорогу. Часа через два я глушу пилу:
– Перекур.
Мы идем с Шуриком ко мне домой, прихватив с собой на всякий случай пилу и крючок. Ставим их у крылечка и, отряхнув снег с ва-ленок и брюк, разгоряченные и пышущие жаром вваливаемся в дом.
– По чаю?
Я беру с полочки две чашки, ставлю их на стол и наливаю в них кипяток из чайника, стоящего на плите, все еще пышущей жаром. В это время Шурик, как заправский хозяин, очень аккуратно снимает
печи газетку с нифелями.
– Ого, Володя. Богато живешь. У тебя тут нифелей еще на месяц хватит!
Передохнув и попив чайку, мы вновь принимаемся за работу. К че-тырем часам, когда уже снова сумерки окутывают наш неугомонный поселок, Шурик яростно распиливает последнее бревно на чурки и глушит пилу:
– Наигрался дед на скрипке. Магарыч когда будет?
– Незамедлительно.
Дома мы вешаем на вешалку наши промокшие фуфайки и ставим на еще теплые кирпичи возле плиты наши насквозь промокшие ва-ленки, и я широким жестом приглашаю Шурика к столу. Из малень-кой кастрюльки, стоящей на плите разливаю по мискам еще теплый суп, режу крупными ломтями черный хлеб и достаю из стола бутылку самогонки.
– Ого, – довольно потирает руки Шурик.
Булькает самогон в граненый стакан, и я подаю его Шурику:
– За дрова!
– За дрова, – резко выдыхает воздух Шурик и «принимает на грудь» положенные ему почти полстакана. Выпив содержимое, он морщится и, взяв со стола ломоть хлеба, долго и вкусно занюхивает.
– А ты чего?
– Не пью же.
– Ну и правильно. От этой гадости только одни неприятности.
– Не говори, кума.
Мы с великим удовольствием ужинаем, поскольку даже и не обе-дали. Я наливаю Шурику еще полстакана и протягиваю его ему:
– За дрова, Шурик.
– Будем, еще налей, не жмись.
Через некоторое время Шурик, слегка опьянев, уже сидит на дива-не, а в глазах его пьяная грусть:
– Володя, а может, пластиночку поставишь какую-нибудь? А то на душе тьма непроглядная.
Я включаю свою радиолу «Элегия-102» и подхожу к полочке, на которой стоят пластинки.
Пластинок у меня много. Самые первые еще от мамы. Их подарила ей давным-давно уезжающая подруга по фамилии Чучнева. Вместе со старенькой радиолой. Тут и Марк Бернес, и Леонид Утесов, и чего только нет. И мои, которые я покупал в городе Котласе, в нашем ма-газине, а немалую часть мне прислал Коля Беричевский из Москвы. Как давно это было. Я достаю наугад конверт с пластинкой, и поют там братья Радченко грустную песню:
– Я приеду домой, может быть, слишком поздно…
А Шурик сидит на диване, обхватив голову руками, и плачет. Когда песня кончается, он, вытирая слезы руками, снова просит меня:
– Поставь еще раз.
И снова звучит эта грустная песня, и снова Шурик плачет и плачет. Уже поздно вечером, проводив Шурика, я стою на крылечке, вды-хаю морозный воздух, а мой взгляд невольно скользит по двору: пустой и молчаливый хлев, заметенные снегом кроличьи клетки с распахнутыми дверцами. А ведь как хорошо все начиналось.
Ирина, одноклассница моей сестры Татьяны, веселая и заводная, нравилась мне, чего греха таить. После школы она уехала в Москву по-ступать в институт и исчезла из моей жизни, казалось бы, навсегда.
Спустя лет семь, под вечер, к нам в дом вошла гостья, весело поздоро-валась, улыбнулась, и моя физиономия, опухшая от трех дневной пьянки заросшая трехдневной щетиной, вытянулась: передо мной стояла красавица с изумрудными глазищами, маленьким вздернутым носиком пухлыми пунцовыми губами.
– Не узнаешь? – засмеялась она.
Я еще раз окинул взглядом ее красивое женственное тело и охнул:
– Ирина!
– Присесть можно?
– Конечно, конечно, – засуетился я и почему-то показал рукой не на мягкий диван, а на стул, стоящий у стола. Она присела на стул, не сводя своих искрящихся глаз с моей далеко не фотогеничной физиономии и видя мое замешательство, засмеялась:
– Ну, расскажи, как живешь? Где Татьяна?
Я трясущимися руками достал из печки «беломорину», нервно зачиркал спичкой и наконец, глубоко затянувшись, вместе с клубами дыма и лаю-щим кашлем выдохнул:
– Хорошо живу, вот… Она расстегнула легкий плащ, сбросила легкую косынку на плечи
и повела плечом:
– Жарковато тут у вас.
я смотрел на ее темно-каштановые волосы, красивое лицо, окру-глые колени и бормотал какую-то несуразицу. Потом Ирина рассказыва-ла мне о себе. У нее сын. Замужем. Живет на Соловках и работает там директором лесхоза. А потом она ушла. И снова мне казалось, что я не увижу ее больше никогда.
спустя еще несколько лет в начале зимы мы снова встретились. Я шел из библиотеки, держа в руках пару книжек, думая о чем-то, о сво-ем. На узких мостках, как раз не очищенных от снега, я замедлил шаг посторонился, пропуская встречную женщину в светлой пятнистой шубе, закутанной в пуховый платок.
– Не узнаешь? – услышал я знакомый задорный голос и обернулся. Передо мной стояла Ирина. Черты ее похудевшего лица заострились, глубине зеленых глаз залегла непроходящая грусть, и лишь улыбка, ве-селая и задорная, оставалась прежней. И мне показалось, что она стала еще красивей.
– Ирина, какими судьбами?
– Да вот приехала. Бабушка у нас умерла.
– Царство ей небесное.
Она замолчала. Молчал и я, совершенно не зная, что нужно говорить
подобных случаях.
– Может, зайдешь вечером в гости?
– Зайду, – ответил я.
Вечером мы сидели с ней в маленькой комнатке в доме ее матери, и она рассказывала мне о себе. К этому времени Ирина уже успела дважды побывать замужем и дважды развестись. Живет сейчас на Украине. Перенесла несколько операций и поэтому имеет вторую группу инвалид-ности. Сыну Мишке уже почти шесть лет.
– Как жить-то дальше думаешь? – спросил я ее.
– Не знаю, – пожала она плечами и грустно улыбнулась.
– Знаешь что, – поднялся я со стула, – возьми меня в мужики.
– Что, что?
– Возьми меня в мужики, – снова твердо повторил я. Она заглянула мне в глаза и ответила:
– Я согласна.
Две недели пролетели как один день, и вот наступил день отъезда. Мы стояли с Ириной на заметенной снегом платформе железнодорожного вокзала и держались за руки.
– Ты приедешь?
– Приеду.
А через месяц мы уже получили однокомнатную квартиру, в которой ранее жила бабушка Ирины. И были счастливы.
Между тем инфляция набирала обороты и, казалось, что ей не будет конца.
– Может, поросеночка возьмем? – как-то обратился я к Ирине, – люди стайки новые рубят, скотинкой обзаводятся. Понимают, к чему дело идет.
– Так вы где поросенка держать-то будете? – изумилась мама Ирины, забежавшая к нам вечерком с подарком в виде литровой банки свежего коровьего молока, – в моем хлеву все занято.
Теща к этому времени все еще держала двух коров и поросенка.
Ее муж по имени Энгельс недавно умер, измученный головными боля-ми, – травму головы он получил, работая грузчиком леса в вагоны МПС.
– А мы хлев летом поставим, – объявила матери Ирина.
Но в середине лета в свежесрубленном хлеве уже хрюкала маленькая веселая свинка, гоняя время от времени по двору восьмерых кур и пету-ха. Лето мы помогали матери Ирины на сенокосе, благо, учась в городе Кирове на машиниста тепловоза колеи 750 мм, я совершенно случайно научился косить траву.
Осенью мы взяли двух коз, Белку и Динку, которые через месяц при-несли нам по маленькому ягненочку и в придачу по семьсот грамм молока каждая ежедневно.
Ирина умела делать все. И испечь пироги, да такие, что от одного только запаха голова шла кругом, доить корову, ставить зароды сена, доить коз, ухаживать за поросенком. И я, глядя на нее, улыбчивую мою красавицу, только радовался как малое дитя.
Весной наши куры начали пастись, снабжая нас ежедневно яйцами.
– Надо же, – приносил я из хлева вечером четыре еще теплых яйца, – можно сразу пожарить. И хранить не надо. Потому что завтра утром в столике будет еще.
– Я хочу яичницу, – бросал ложку на стол маленький Мишка, – я не хочу есть суп.
– Пожалуйте, сэр, – отвечал я, и уже через несколько минут он с огромным удовольствием уплетал свежую яичницу.
Весной мой бывший сосед Василий Петрович Мокрецов, прорабо-тавший около тридцати лет машинистом тепловоза на вывозке леса, подарил мне двух крольчих и кроля. Крольчихи оказались почему-то одна бельмом в глазу, а вторая с искалеченной передней лапой. Но какие это были мамки! Они, словно осознавая, что им, таким, судьба готовила сов-сем иную и недолгую жизнь, всю свою любовь отдавали своим маленьким деткам. Как они ухаживали за ними! Как они любили их! Однажды здо-ровенная крыса умудрилась забраться в клетку, где обитали одноглазая дымчато-голубая крольчиха с маленькими крольчатами, явно надеясь на легкую добычу. Но мама вступила с ней в яростную схватку и вышла из нее победительницей.
летом я прикупил нам неплохой сенокос с огромным огородом в при-дачу в карьере, расположенном возле деревни Сулонга или на сорок ше-стом километре от Лойги по УЖД.
На последние деньги я покупал Ирине шубы и платья, поскольку счи-тал, что моя жена должна быть самой красивой женщиной на свете.
И не замечал, что она, снова встав на ноги, откровенно захандрила. Я не придавал значения, заставал нередко на кухне, сидящую на стуле сигаретой в руке, когда ее мысли были далеко-далеко.
Я, постоянно занятый и крутящийся как белка в колесе, не понимал тогда, что эта жизнь с козами, курами и сенокосами просто не для нее и что она считала себя птицей более высокого полета.
Много я не понимал тогда.
Всю последующую неделю я занимался только дровами. Первым делом сделал себе новые санки на работе. На этих санках уже после работы в два вечера перевез пиленые чурки и сложил их в кучу возле стойки. Работа с дровами однообразная и, казалось бы, нудная, но всегда я делаю ее почему-то с удовольствием. А со среды мой новень-кий и удобный колунчик легко и непринужденно начал колоть эти чурки на почти ровные плахи, а затем уже на поленья. День за днем куча пиленых чурок таяла, а слева от меня с такой же скоростью вы-растала гора уже расколотых дров. В субботу к обеду я завершил свою работу и пошел в баню к Коле Воронину.
Подойдя к длинному щитовому шестиквартирному дому – такие у нас называют «бараками» – я останавливаюсь и оглядываюсь по сто-ронам. Барак с занесенной снегом крышей дымит многочисленными печными трубами. Столбы дыма, хорошо видимые на фоне звездного неба, тянутся вверх, загибаясь в сторону железнодорожного вокзала. Со стороны Киземы с давящим тугим шумом и грохотом приближа-ется к поселку невидимый мне поезд. Почти все окна светятся теплым тускловатым светом. Справа от барака, за занесенными снегом дере-вянными мостками и узкой дорогой, темнеют дровенники и бани. За ними – занесенные снегом огородики, с покосившимися простова-тыми заборами, сработанными из горбыля.
Я подхожу к Колиной квартире, обметаю унты голиком, стоящим как у всех возле входных дверей и, отогнув одеяло, закрывающее дверную коробку, вхожу в дом. Дом встречает меня тишиной и я, сделав несколько шагов, заглядываю в маленькую комнатку, в ко-торой обитает теща Николая. Она, маленькая и сухонькая, лежит на диване, свернувшись калачиком и смотрит на меня своими живыми бойкими глазами.
– Здравствуй, баба Настя.
– Ой, Вовка, это ты?
– Я, баба Настя. А где Николай?
– В бане, – ты иди туда, он там.
Я снова отгибаю одеяло, сохраняющее домашнее тепло, и иду
баню. Коля сидит на лавочке в предбаннике и дымит папироской.
– Здорово, Николай, – радостно гаркаю я и, с силой закрыв дверь,
плюхаюсь рядом с ним на лавочку.
– Здорово, коль не шутишь? – косит на меня одним глазом Ни-колай.
– Куревом не богат?
Коля достает из кармана фуфайки пачку «Беломора» и протягивает
мне:
– Травись.
– Премного благодарен, достаю я из пачки одну папироску, –чего ты в печку уставился?
– Там уголек тлеет синим пламенем.
– А-а. Пачку-то ты мне, как я понял, подарил?
– Бери, – отзывается нежадный Николай и встает с лавочки. Он берет в руку длинную тонкую кочергу и, присев на корточки возле раскрытой, пышущей жаром топки, тщательно разбивает крупные угли на мелкие фрагменты. Затем закрывает печную дверцу, хлопает задвижкой печной трубы и поворачивается ко мне:
– Через два часа можно будет идти мыться. Пойдем пока чаи го-нять. Мы сидим на просторной кухне, пьем чай и обсуждаем новости неугомонного шестиквартирного дома.
– Тамарка своего выгнала.
– За что? Мужик-то, по-моему, хороший и непьющий.
– Не знаю, что они там не поделили.
Глухо хлопает занавешенная одеялом дверь, и из него, чертыхаясь, выпутывается хорошенькая соседка Тамара.
– Ворониным – здрасьте.
– Здрасьте вам, – отвечаем мы с Николаем почти хором. Тамара, стрельнув по мне заинтересованным взглядом, переводит свой взор на Николая:
– Коля, а Нина где?
– К подружке в гости ушла.
– У меня соль кончилась. Не одолжишь?
Коля поднимается с табуретки и нагибается к дверкам кухонного стола:
– Есть тут полпачки.
– Отсыпь, Коля, мне на газетку. Ой, спасибо.
провожаю Тамару заинтересованным взглядом, и Николай, за-метив это, неспешно роняет мне:
– Не суйся. Они уже в двадцатый раз разбегаются.
– Понял.
Баба Настя, включив в своей комнате телевизор, громко коммен-тирует последние новости и на прощание дает напутствие нашему первому российскому президенту:
– …И чтоб ты сдох там в своей Москве!
Бабу Настю можно понять – пенсии нашим пенсионерам выдают время от времени и с задержкой почти полгода.
Коля смотрит на часы:
– Ну что? Может, пойдем?
с готовностью вскакиваю со стула:
– Пошли.
А после баньки, я, попив чайку с Колей и поболтав о жизни с Ни-ной, иду домой, похрустывая по снежку своими унтами.
Унты я выписал из Ухты еще лет семь назад и с большим удоволь-ствием хожу в них зимой. Они легкие, очень теплые, и самое главное, неизносимые. Пару раз я уже правда поменял с помощью местных умельцев толстую войлочную подошву. В кармане у меня корешок денежного перевода на довольно солидную сумму от моей сестры Та-тьяны, живущей в Подмосковье. Нина, по-прежнему работающая на почте, передала мне его, когда я уже собрался уходить:
– Ой, Вовка, совсем ведь забыла, тебе же Татьяна деньги присла-ла. От этой в общем-то долгожданной новости у меня враз ослабли коленки.
И жизнь снова становится яркой и интересной, а в голове моей роятся как пчелы планы-видения – вот я покупаю себе тридцать пачек сигарет «Прима» и несколько огромных пачек чая в придачу.
Вот мы с Шурой Матаниным варим новую оградку на могилку маме
красивые столик и лавочку в придачу.
потом мои мысли вновь возвращаются на нашу грешную землю я осознаю, что трубы так необходимые мне для изготовления ог-радки, у меня все ушли на полозья для санок, которые фирма «Над-уванчик» продавала или, вернее, меняла на самогон всем без разбора.
«Ну, ладно, – решаю я, – трубы можно заменить и прутьями, кото-рые еще имеются на Нижнем складе. А где взять прутки диаметром 10–12 миллиметров. Где?
– Как, где? – удивляется Саша Букарев, к которому я обратился с этим вопросом, – я осенью видел целую пачку арматуры под краном «ЛТ». Сейчас ты ее едва ли найдешь под снегом.
– Саша, так, может, ты мне покажешь это место? – обращаюсь я к нему, зная, что у Саши память просто феноменальная.
– Так это запросто, – отвечает он, – мне самому нужны прутья
тоже на оградку. Так что, Вовчик, с тебя станционный тепловоз с платформой, а я беру на себя самую ответственную часть операции
– показываю тебя, где прутья лежат. Лады?
– Лады.
Спустя несколько дней в моей кузнице уже лежат стальные прутья диаметром 20 миллиметров, порезанные при помощи электросварки по три метра, и целая гора прутков диаметром 12 миллиметров, пору-бленные под молотом при помощи рубалки метра по два.
Оградку мне маме хочется сделать добротную и красивую, и я, взяв лист бумаги, пытаюсь нарисовать, что-нибудь похожее на когда-то виденные мной в кино и журналах элементы художественной ковки. На бумаге все смотрится очень даже красиво и я, восхищенно поцо-кав языком, отрубаю под молотом несколько прутков и изготавливаю из них простые завитушки в виде латинской буквы «S». Когда они остывают, я раскладываю на полу два прута и уже на деле пытаюсь составить какой-то узор. Наконец, остановившись на одном из них зарисовав его на всякий случай на листе бумаги, я присаживаюсь на свой диванчик и закуриваю сигарету.
Дверь кузницы распахивается, и в проеме я вижу огромную фи-гуру нашего нового старшего диспетчера Андрея Ипатова. На нем овчинный полушубок, меховая шапка сдвинута на затылок, а челюсти что-то усиленно пережевывают. Наконец он проглатывает это что-то, вероятно, очень и очень вкусное и довольный гаркает:
– Кузнецу привет!
Я поднимаюсь с диванчика:
– Здорово, Андрей.
Андрей окидывает взглядом кузницу:
– Чем занимаешься?
– Да вот надо бы оградку матери сделать.
– Это дело святое. А где ты арматуру брал?
– Под «ЛТ».
– Много ее там?
– По-моему, много. Она ж там под снегом.
– Летом будем новый мост строить. Будут нужны скобы.
– Много?
– Много. Тысячи три. Угля-то хватит?
– До конца лета, думаю, хватит. А дальше что?
– А дальше… – Андрей закатывает свои глаза к прокопченному потолку и, задумчиво покачав головой, куда-то уходит. Вслед за ним кузницу врывается кочегар Витя. Он полон негодования и хватает меня за рукав рабочей куртки:
– Нет, ты видел!
– Что видел?
– Андрюху.
– Ну.
– Сало мое дожевывает! Нет, ты представляешь, Володя, – мы с друганом сели за стол в кочегарке, достали сало, порезали его, хле-бушек, поклали на тарелочку. Володя! Такая самогонка была у меня!
– И куда же она делась?
– Андрюха выпил?
– Как, выпил?
Виктор немного успокаивается и начинает свой трагический рассказ.
Вчера у Виктора, по случаю безвременной кончины любимого бо-рова, павшего под ножом профессионального лойгинского забойщика, случился праздник. Стол ломился от жаренной свинины, печенки, и самогона было целое море. И пока гости, соседи и подруга его жены пели и плясали, Виктор, как многоопытный семьянин, прикопал в снежку возле крылечка одну бутылочку. Потому что завтра ему надо было идти на работу в кочегарку на целые сутки, а сутки эти с большого бодуна всегда получаются не очень веселые. Это Виктор знал твердо.
утра, приняв смену у своего напарника, он, согреваемый мыслью заветной бутылочке, уютно лежавшей в его сумке с харчами, решил заняться делом и не пилить тачку дров. А потом уже и хорошо пообедать, поскольку утренняя похмельная дурь к этому времени должна частично выветриться из головы и частично покинуть его натруженное тело вместе с соленым потом.
Друган Виктора, уведомленный им о вчерашнем сабантуе, изъявил желание помочь Виктору и рьяно принялся грузить на тачку здоровенные плахи, напиленные Виктором. А по окончании работы был вынужденно приглашен радушным хозяином за послепраздничный стол.
Виктор, скинув фуфайку с плеч и повесив ее возле гудящего дыша-щего жаром котла сушиться, достал шмат розового сала величиной с кулак, крупно посоленного солью. Порезал свежий черный хлебушек, лучок и всполоснул водой под рукомойником хрущевский граненый стакан.
– Ну что, приступим? – радостно потер он натруженные руки и ши-роким жестом пригласил своего товарища за стол.
– Витек, а самогоночка-то у тебя имеется? – забеспокоился това-рищ и заерзал на скрипучем табурете, – а то, может, я зря и горбатился.
– А как же! – воскликнул Виктор и достал из сумки ее – родимую чистую, как слеза младенца.
Наступившая торжественная тишина внезапно была нарушена грохотом распахивающейся двери, и перед праздничным столом возник старший диспетчер Андрей Ипатов, являющийся, по сути, заместителем начальника УЖД.
– Вы разве не знаете, что бывает за распитие спиртных напитков рабочее время? – вопросил старший диспетчер с высоты своего огром-ного роста и грозно взглянул на друганов, сидевших с широко открытыми ртами и нервно сглатывающих слюну. Видя их кратковременное помеша-тельство, он взял в руки бутылку, налил целый стакан самогонки и выпил ее в несколько широких глотков. Затем бросил себе в рот почти половину сала и молча покинул помещение кочегарки.
– Наказал! – хохочу я.
Я прикидываю в уме – сколько же мне надо завитушек на оградку. Получается, что надо больше сотни. А еще столик и лавочка. Ого!
Почти неделю каждую свободную минуту я занимаюсь только ими, и кучка в углу кузницы растет хотя и медленно, но неумолимо. В конце апреля мы с Шурой Матаниным варим оградку и он, про-верив последнюю завитушку, ковыряет на пол раскаленный держак объявляет мне:
– Все! Больше тебе ничего варить больше не буду! Надоело! фирма «Надуванчик», вконец измотанная внутренними сворами склоками, прекращает свое существование.
В течение последующих двух недель я изготавливаю столик и ла-вочку, украшаю их завитушками и решаю просто передохнуть хотя бы недельку. Потому что мне нужно сварить еще и тумбочку.
На календаре уже конец марта, но в нашей Архангельской области весна еще дает о себе знать очень слабо. Днем, когда на небе ни облач-ка, чувствуется, что солнышко греет уже потеплее, но это при условии, что, подставив солнечным лучам одну щеку, постоишь неподвижно пару минут.
«Бартерного» магазина, стоящего возле посадочной я замечаю необычайное столпотворение. К магазину спешат люди с пустыми саночками, а от магазина – санки, уже груженые белыми мешками. Подойдя ближе, я останавливаюсь у входа, мужичок, одетый в зим-нюю спецовку и женщина, по-видимому, его жена выносят из дверей большой тяжеленный мешок.
– Граждане, что дают?
– Муку, – отвечает, отдуваясь, мужичок. Они грузят мешок на санки, а я продолжаю свой допрос:
– За деньги?
– Нет. Под запись, – объясняет мне женщина, поправляя платок, выпавший из-под теплой зимней куртки, – говорят, что привезли на весь поселок. А там на подходе гречка, рис и сахар.
Я поднимаюсь на крыльцо магазина и заглядываю в окно: народу там примерно человек тридцать-сорок, и я понимаю, что сегодня мне здесь ничего не светит. А вот завтра – суббота и, конечно же, стоит прийти сюда с саночками с утра.
Муки мне взять удается только в воскресенье. Затащив тяжелый пя-тидесятикилограммовый мешок на кухню, иду за дровами в дровенник затопляю печь. А когда плита достаточно нагревается, я достаю из кухонного стола старенькую чугунную сковородку и из холодильника пол-литровую банку с остатками комбижира. Мне хочется испечь простые лепешки, потому что хлеба я не ел уже целую неделю. Так по-лучилось, что денежки мои, полученные на почте от сестры Татьяны, как я ни экономил, все же закончились, а ходить и занимать у людей до получки, не зная, когда она будет, уже стыдно.
В глубокую эмалированную миску я насыпаю муки, лью туда во-дичку и начинаю руками месить тесто. За этим приятным занятием мою голову посещает внезапная и тревожная мысль: а сода-то у меня имеется? Где-то в уголке кухонного стола, что-то когда-то я видел. Вымыв руки под рукомойником, я действительно нахожу в столе полпачки пищевой соды. Я добавляю в тесто соду и соль, опять за-мешиваю его и ставлю на плиту сковородку, смазанную тоненьким слоем комбижира.
На крыльце слышится частое топание, хлопанье голика по вален-кам, и открывается входная дверь. На кухне возникает высокая фигура Коли Шербины, одетого в зеленый армейский полушубок с меховым воротником, на голове у него – мохнатая шапка, а в руке – зеленое эмалированное ведро, закрытое крышкой.
– Здорово, сосед! – широко улыбается Николай и протягивает мне холодную, покрасневшую от холода руку.
– Здорово, Николай. Присаживайся вот на табуретку.
Николай осторожно ставит ведро у вешалки, медленным взглядом обводит мое жилище:
– Как жизнь молодая?
– Да, вот, муку в Бартерном делят, – киваю я на миску со стряп-ней, – хочу лепешек испечь.
– Рожки нужны? – кивает на ведро Николай.
– Рожки?
– Ну да.
Он снимает крышку с ведра, и я вижу, что оно до краев наполнено этими самыми рожками. От этой картины я прихожу в легкое заме-шательство:
– Продаешь, что ли?
– Обижаешь, сосед. Отдаю тебе задаром.
– Задаром?
Николай наконец присаживается на табурет и не спеша повествует: в школе, где работает его жена Валентина, по бартеру привезли рожки. По два мешка на каждого работника.
– Мне что их солить? – разводит руками Николай, – я слышал, что живешь ты, скажем мягко, не богато.
– Да уж, – соглашаюсь я.
Пока мы с Николаем «калякаем о делах наших скорбных», на ско-вороде пекутся лепешки, а в маленькой кастрюльке греется супчик из картошки и половинки минтая.
– Сосед, где картошку брал на супчик?
– У соседа по фамилии Гавеля занял ведро. Бог даст, посажу весной огород, выращу картошку и… отдам.
– Так это ж еще найти, чего посадить.
– Надо, Коля. Обязательно надо.
– Смотрю я на тебя: отощал, как гончая собака по весне. Один нос остался.
– Да уж.
 |
 |
 |