на свои хрупкие плечи Олин воз и бросать, по всей видимости, его не собирался.
его, и своих четверых детей на этот раз бросила Оля, ставшая к этому времени писаной красавицей, да такой, что глаз не оторвать. Оля подалась в Москву, в красивую новую богатую жизнь, манящую своими огнями из экрана старенького черно-белого «Рекорда». И тут случилось то, отчего у всего поселка поотвисали нижние челюсти до пупа.
– Ну что ты мне говоришь, Надюха? На фига ему четверо, из кото-рых трое вообще не пойми чьи?
– Но ведь не бросает.
– Это он до зарплаты время тянет. А там с денежками дунет в свою Молдавию и ищи ветра в поле.
– Это ты своих бросил, кобелина! Так хочешь, чтобы и у всех так же было?
– Надь, но я же Любиных кормлю и люблю как своих…
– А может он их тоже любит!
– Да фиг его знает.
Несколько месяцев этот маленький молдаванин крутился как белка в колесе, но детей не бросал. Видно не судьба была им остаться сирота-ми и скитаться по детским домам, потому что вскоре к отцу большого семейства пришла жить крепкая красивая женщина, и стали они жить одной большой семьей.
К этому времени Шурик Корнев освободился, отсидев свои восемь лет от звонка до звонка, вновь вернулся в наш леспромхоз и сейчас работает в цехе перестройки технологической щепы.
– Где же сейчас Оля-то? – спрашиваю я Шурика Казакова.
– Ни слуху, ни духу, – пожимает он плечами, подходит к окну и, отодвинув занавеску, задумчиво произносит:
– Когда к тебе шел, снег повалил. И сейчас не кончается. Пойду-ка я еще своих стариков навещу.
– Как батя-то, Шурик?
– Плох. До весны, наверное, не доживет.
Шурик надевает свой короткий полушубок, нахлобучивает на го-лову свою старенькую цигейковую шапку:
– Ну, бывай здоров.
Я тоже одеваюсь и выхожу вслед за ним на крыльцо.
Из-за плотной пелены падающего снега соседней улицы совер-шенно не видно, и над поселком стоит удивительная тишина. Я беру в руки деревянную лопату, которую сегодня выпросил у механика и принимаюсь чистить мостки от снега.
Сходив в очередной раз за водичкой с ведрами на колодец, у боль-ницы, я решаю сделать себе санки и попробовать раздобыть где-ни-будь флягу под воду. Воду в нашем поселке возят домой с колонок
колодцев зимой на саночках, изготовленных умельцами из депо гаражей, а летом на тележках, под колеса которых очень удачно подходят резиновые амортизаторы от тележек тепловозов.
углу кузницы находится подходящая труба на полозья и я, отме-рив линейкой нужный по моему разумению размер, делаю пометки мелом и, зажав трубу в тисках, ножовкой по металлу отпиливаю две заготовки. Возле кузницы у меня стоит трехметровый отрезок двутав-ровой балки, на которой намертво закреплен старенький трубогиб. С его помощью две одинаковые трубки я превращаю в полозья для санок. Затем, наметив и начертив метки под отверстия, в токарном цехе просверливаю их. Все. Полозья готовы. Потом под молотом на холодную при помощи рубалки отрубаю четыре прутка одинаковой длины. Зубилом делаю насечки и уже по ним на горячую загибаю прутки в виде буквы «П». На спинку заготовка делается уже из более тонкой проволоки. Все это я примеряю, подгибаю и подгоняю под нужный размер, и к обеду новенькие саночки с изящно выгнутой ручкой стоят у меня в кузнеце и радуют глаз.
обеденный перерыв я вновь приступаю к изготовлению дроби, поскольку супчик с зайчатиной мне безумно нравится, и я хочу его кушать, как можно дольше. Загрузив очередную партию свинца в ба-ночку из-под селедки висевшую над ведерком с горящим дизельным топливом и весьма довольный происходящим, я для полного счастья кипячу водичку для чая в чайнике в горне на углях. Залив в кружку кипяток, осторожно разворачиваю заветный кулечек с высушенным чаем, как принято у нас говорить, бывшим в употреблении. За этим историческим занятием застает меня новенький кочегар по имени Виктор.
– Чаек?
– Чаек.
Виктор подходит ближе, бросает острый взгляд на мой кулечек:
– Нифеля употребляешь?
– Они самые, Виктор.
– Давненько я не видел такого.
– С коих пор? С лагеря?
Старые зэки никогда не говорят «на зоне» или «с зоны», – они говорят «в лагере» или «с лагеря». В те далекие сталинские времена по всей нашей необъятной стране были разбросаны огромные лагеря, численность заключенных в которых доходила до десяти тысяч, и эти лагеря были разделены на зоны. По случаю кончины вождя, товарищ Берия объявил широкую амнистию, и та малая часть зеков, оставших-ся в неволе, была согнана в «зоны». Вот с тех пор и пошло: «пришел на зону», «ушел с зоны».
– И много лет там отдыхал, Виктор?
Виктор присаживается на диванчик рядом со мной и смеется.
– Десятку.
– Ого.
Виктор сухощав, спецовочка на нем сидит, как влитая, чувству-ется старая школа. А когда он улыбается, глаза остаются колючими и острыми. Досталось, видно, мужику в жизни всего с лихвой.
Из ведра доносится долгожданное «фьить, фьить, фьить», и Виктор живо вскакивает на ноги:
– Что это у тебя там?
– Дробь.
– Сам делаешь?
– Ну да.
– Дело, – охотников у нас полно. Будешь с мясом, Володя. После утренней ссоры мы оба держимся еще напряженно, хотя
вроде бы уже и помирились.
Утром, подойдя к кузнице, я увидел у ее дверей две пустые бутылки из-под водки.
– Вот твари, – зло выругался я, – кочегары пьют и бутылки свои мне под дверь! И я прифутболил их валенком одну за другой так удачно, что они оказались прямо у дверей кочегарки. А примерно через полчаса кузницу влетел Виктор с этими двумя пустыми бутылками в руках:
– Твоя работа?
– Моя. Если вы тут пьете, то будьте добры убирать свои бутылки…
– Это не мои бутылки! – вдруг осатанел Виктор, глаза его сделались белыми и я понял, что нервы у мужика ни к черту.
– Виктор, успокойся.
Но Виктор меня уже не слышал.
– Хочешь, разобью сейчас их здесь?!
– Бей.
Раздался грохот и по кузнице брызнули осколки стекла.
– И эту?!
– Бей.
Опять раздался грохот, и я невольно прищурил глаза: Виктора трясло как в лихорадке, а глаза его лихорадочно бегали по кузнице.
– Виктор, сядь на диван, и давай разберемся во всем, – сказал я, пытаясь казаться спокойным, хотя на самом деле меня самого уже самого начало трясти, как всегда, в преддверии потасовки. Он, видимо, употребивший всю свою злую энергию в яростные броски, вдруг обмяк устало улыбнулся:
– Давай.
Оказывается сегодня придя утром на работу, Виктор обнаружил в кочегарке не совсем трезвого своего сменщика. Сменщика он выпрово-дил домой, а бутылки, стоящие на столе выкинул на дорогу, проходящую между депо и кочегаркой и примыкавшей вплотную к ней кузницей. Какой-то шутник, очевидно наблюдавший со стороны за Витиными бросками, дождавшись удобной минутки, покидал эти бутылки обратно, но не совсем удачно. Я же в свою очередь, придя на работу, посчитал, что это сделал кочегар, и возмущенный до глубины души подобной наглостью отфутболил их по месту назначения.
– Мир, – протянул мне руку Виктор.
– Мир, – ответил я, и мы крепко и искренне пожали друг другу руки.
Отчаянно хлопает дверь кузницы, и Шура Матанин, только что
сваривший мне санки, кричит мне:
– С завтрашнего дня начинаем калымить! Так жить больше невоз-можно: курева – нема, в холодильнике – мыши поселились!
– Что вы предлагаете, мой юный друг?
Шурик улыбается, показывая разом все свои стальные зубы, и тор-жественно изрекает:
– Сегодня мы организовываем фирму и приступаем к изготовле-нию санок и незамедлительному их сбыту.
– Как мы назовем нашу только что образованную фирму, Шурик?
– «Надуванчик».
– Да ты что!
– Послушайте, Югов, я как директор фирмы предлагаю прекра-тить бесполезную дискуссию и сразу приступить к делу.
– Это как?
– В лесопунктовском гараже, по случаю обеденного перерыва, обслуживающий персонал временно отсутствует, а трубы лежат.
– Какие трубы?
– Трубы отопления. Они их посдирали зачем-то со стен и сложили
аккуратную кучку прямо у выхода.
Виктор, слушая наш светский разговор, смеется до слез и упол-зает из кузницы вон, держась за живот обеими руками. А я, боясь навлечь на себя гнев председателя фирмы «Надуванчик», хватаю свои грязно-белые рабочие рукавицы и прогулочным шагом следую лесопунктовский гараж, беспечно насвистывая незамысловатую мелодию. В последующий за этим временной отрезок длиной всего пятнадцать минут, газовые трубы, так беспечно сложенные у входа гараж, обретают нового хозяина, разрубаются под молотом на части и закатываются под стол-верстак, одна за другой.
Свои санки я до дому довезти не успеваю и продаю их за две бутыл-ки самогонки уже у посадочной. Я эти две бутылки приношу домой и довольно потираю руки: будет, на что и накатать, и привезти дрова.
За неделю наша «фирма» выпускает продукции стоимостью в де-сять бутылок самогонки, которые мой щедрый председатель делит по-братски: пять – ему и пять – мне. И в моем доме появляются си-гареты, чай и шматок сала весом в целый килограмм, теперь я в свою похлебку из сушеных грибов с ячневой крупой и зайчатиной добавляю несколько кусочков сала для навара, и жизнь мне уже кажется не такой уж и пресной.
– Аванс дают! – орет дурным голосом Шурик Матанин, стреми-тельно бегущий из гаража в сторону депо. У меня, стоящего у кузницы и безмятежно щурящегося от негреющего зимнего солнышка, разом подгибаются колени и пропадает голос:
– Что?! – сиплю я ему вслед и, не дождавшись ответа, семеню за Шуриком. Через несколько шагов мои ноги обретают былую твер-дость, и у диспетчерской, где у нас расположены и конторы УЖД и касса, я оставляю своего «председателя» позади себя. В узком кори-дорчике у окошечка кассы уже очередь человек в двадцать.
– Кто крайний?
– Я, – оборачивается ко мне хорошенькая жена Виктора Дубро-вина.
– За мной будешь, Югов, – врывается в коридорчик разъяренный Шура Матанин.
– Но, но. Что это вы себе позволяете, молодой человек!
– По сколько дают?
– По двадцать тысяч.
– Говорят, всем не хватит.
– Ну как всегда.
Счастливчик, получивший деньги, выпрямляется у окошечка, и я узнаю в нем токаря с подвижного, молодого паренька по кличке Доцент.
– Доцент, по сколько дают?
– Двадцать.
Мне очень хочется получить эти так необходимые мне двадцать тысяч рублей, перед глазами начинают проходить дивные виденья: вот я стою в очереди в магазине, в руке моей большая объемная сумка, а в кар-мане кошелек с деньгами. Я разглядываю товары, лежащие на витрине прикидываю в уме: что мне надо для счастья? Пару килограммов рож-ков, кило гречки и кило рису.
– Люба, картошка-то есть?
– С полмешка вот осталось мелочи. Будешь брать?
– Возьму, пожалуй.
– Еще что?
– Сахара две пачки.
– Так, сахар.
– Маргарину килограмм.
– Маргарин, еще что?
– Колбаска-то свежая? – киваю я на батон докторской колбасы, лежащей в холодильнике-витрине под стеклом.
В мои ноздри начинает проникать почти забытый запах колбасы, рот моментально заполняется обильной слюной, я делаю вдох, ста-раясь вобрать в свои легкие как можно больше волнующего аромата,
меня начинает бить судорожный кашель.
– Ну вот, человек слюной подавился, – возмущенно комментирует происходящее Шурик Матанин и хлестко хлопает меня по широкой спине. Очередь оживает. Кто-то смеется, кто-то улыбается, а кто-то по-прежнему стоит, напряженно вытянув шею в направлении кассы. Когда передо мной остается человек пять, напряжение мое достигает апогея, и я уже не могу так просто стоять на одном месте – то начинаю топтаться, то отчаянно вздыхать.
А вечером после работы я уже стою в очереди в «овощном мага-зине».
– Люба, картошка есть?
– С полмешка вот осталось мелочи. Будешь брать?…
Хорошо, когда мечты сбываются, радостно думаю я, идя домой с тяжелой сумкой в одной руке и другой крепко держа мешок с кар-тошкой, переброшенный через плечо. Наш поселок словно ожил; то тут, то там слышатся веселые женские голоса, а по дороге снуют женщины и мужчины с авоськами в руках.
Вечером, истопив печь и плотно поужинав, я решаю сходить в го-сти к тете Агнюше. Она сидит в комнате на стареньком диванчике
смотрит телевизор.
– Тетя Агнюша, здравствуйте.
– Володя, здорово.
– Ну как вы тут поживаете?
– Ой, Володя, слава Богу. Ирина сегодня деньги получила и на работе и за ребят. Мы и долги все раздали до копеечки, и на житье-бытье еще осталось.
– Ирка-то где?
– По магазинам с ребятами пошла. Пашке валенки надо купить, Надьке – пальтишко какое-нибудь. Из старого-то она выросла.
Я присаживаюсь на диван рядом с ней:
– Дети пишут?
– Пишут, Володя, пишут.
– Как они?
– Таня работает. У нее все хорошо. Надя тоже работает. Маша недавно посылочку прислала.
– Сашу давно не видел.
– И к ним уже давно не заходит. А ты сходи к нему. Обещал дрова привезти, зима уже кончается.
– Схожу тетя Агнюша. Боська-то где?
– С Ирой пошел. Вроде забегал.
Открывается входная дверь, и в дом вместе с клубами морозного воздуха с шумом и гамом вваливаются отсутствующие домочадцы.
– Пашка, ты мне на ногу наступил! Ой, ой, ой!
– Это мои валенки! Мама, скажи ты ей! Ирина успокаивает детей:
– Паша быстро раздевается. Надя, я кому сказала, валенки – Пашке.
– И я хочу новые.
– Завтра купим. Давай, раздевайся тоже. Ой, Володя! Я тебя и не заметила.
Ирина снимает с себя теплую куртку, вешает на вешалку и проходит
комнату:
– Сейчас будем обновки примерять, а потом поужинаем.
Я понимаю, что сейчас я здесь лишний и встаю.
– Пойду я, тетя Агнюша.
– Володя, ты возьми Боську в гости. Пусть у тебя переночует.
– Хорошо.
На улице, где я закуриваю сигарету, отвернувшись от холодного ветра, я чувствую мягкий толчок в ноги и тихое поскуливание.
– Боська, ты?
Он стоит, повиливая хвостом из стороны в сторону, и прижима-ется своей головой к моим ногам. Я глажу его по мягкой податливой голове:
 |
 |
 |