…В 23 года Максим пошел паломничать по России. Братья его отпустили и благословили. Пешком юноша дошел до Киева, помолился в знаменитой Лавре святым угодникам Антонию и Феодосию, посетил пещеры подвижников. Побывал он и в Троице-Сергиевой Лавре, у московских святынь. Вернувшись домой, Максим почти перестал наниматься на фабрику и углубился в чтение Священного писания и святых отцов. Теперь он уже на лето удалялся в лесную «пустыню». В церковном понимании «пустыня» и «пустынь» – это безлюдное, необитаемое. Поэтому пустынь может быть в горах, в лесу, в степи и т. д. Для подвижников это понятие еще и духовно-нравственное. Они удалялись от «мира, который лежит во зле».
Искушения же в начальный период приходили от уныния. Даже появилось однажды жгучее желание вернуться в «мир». Милосердный Господь вложил ему мысль, что надо поискать святых людей, опытных людей подвижников, у них научиться и укрепиться на благом пути. Максим вышел из пустыни, чтобы найти желанных старцев. Прошел он уже много монастырей и скитов, слышал от людей, что во многих местах есть великие, сильные отцы. Да робость от сознания своей греховности мешала ему встретиться со старцами.
Наконец, на обратном пути проходил он мимо Павло-Обнорского монастыря, где пребывал игуменом Иоасаф, ученик и келейник преподобного Серафима Саровского. На нерешительность Максима обратил внимание один монах, расспросил, сам привел к славному игумену – старцу.
…Игумен Иоасаф сказал, что будет молиться за Максима, и отправил его к своему ученику отцу Феодору. Тот жил недалеко от Семигородней пустыни в деревне, имел в лесу келию. Пробыл Максим у старца Феодора полгода…
После возвращения домой в 1867 году Максим устроил себе келью в деревне за двором духовного брата Феодора…
Подвижник благочестия Максим (Кирилл) Югов.
С сего времени Господь открыл сердца людей – они начали уважительно относиться к старцу Максиму. К нему на беседу стали приходить и старые, и молодые, мужчины и женщины. Просили утешить в житейском, почитать «Божественного». С некоторыми богоугодными людьми он духовно подружился. Кроме Феодора, к нему прилепился Ефимий, умелый чтец слова Божия. А также старец Петр, что проживал в пустыне в часовне Прокопия Праведного в 1,5 верстах от Волосова.
Для многих ищущих спасения старец Максим стал духовным руководителем. Молитвы его исцеляли и врачевали. Особенно его любили как молитвенника за горьких пьяниц. Сколько семей он вернул к нормальной жизни! Те, кто получали благодатную помощь, потом уже постоянно прибегали к ней. Охотники, которые, по их словам, наелись на неделю от крошечного ломтика хлеба, стали каждый год посещать старца.
В последние лета старец срубил себе новую келью. Одна из посетительниц писала: «Часто я смотрю на богоизбранное новое место, любуюсь соснами и березами, любуюсь, как старец рубит лес на новое жительство».
Известность преподобного росла. Народ в пустыньку стал приходить чаще. Силы старца в последние годы стали слабеть...
…После годичного затвора он устроил себе келию уже в лесу и стал полноценным пустынным жителем. Старцу Максиму исполнилось тогда 29 лет, он прожил в пустыне 40 лет.
…В конце жизни «Он переселился в деревню и затворился в келии. За год до смерти старец сам себе сделал гроб, ложился в него.
Перед самой кончиной просил племянника Николая Ильича принести гроб в келью. Он причастился у своего духовника о. Сергия Рохлецова, настоятеля Пятницкой церкви. По своему предсказанию 13/20 декабря 1906 года в восемь часов вечера в присутствии близких мирно отошел к Господу. К смерти он был готов, тело просил не омывать. Тело старца Максима Егоровича Югова похоронили недалеко от храма на восточной стороне, на пригорке. Там, где он любил сидеть, отдыхать, где любил беседовать с народом. Сразу же в день похорон начались исцеления. Множество людей получили благодатную помощь. Старец Максим завещал приходить к нему на могилу всем болящим и страждущим. Просил все высказывать ему на могиле и обещал помощь и заступничество.
С того срока и до сего дня люди по обету и просто приходят на могилу, на которой сооружена небольшая часовня. Старец по вере всегда помогает и сейчас…
А поток паломников не уменьшается к могиле старца-чудотворца на погост Пятницкой церкви, что в 10 километрах от Красавино, под Великим Устюгом…» Еще при жизни не иссякал людской ручеек к Красавинскому старцу люди шли с просьбой о помощи и за простым житейским советом, и он никому не отказывал. И я думаю, что моя мама упоминала именно о старце Максиме Югове, поскольку ее слова о старце, жившем «в колоде» возле города Красавино, и выше приведенные сведения Александра Мартюкова удивительно совпадают. Старец Подвижник благочестия Максим Югов канонизирован Русской Православной церковью под именем Кирилл (Югов), поскольку имеются свидетельства, что он еще при жизни принял монашеский постриг под этим же именем.
Но это еще не все. Его племянник, в миру Николай Югов, монах Никифор (Югов), расстрелянный большевиками в 1918 году под городом Великий Устюг, тоже причислен к лику святых нашей Русской Православной церковью. А это значит, что в нашем, еще сравнительно молодом роду Юговых, имеются православные святые, и я думаю, что там на небесах, они молятся и за нас, грешных.
Родители моей мамы – Зосима и Мария Юговы проживали в деревне Черничково, которая находится возле города Красавино. У них было шестеро детей: Владимир, Николай, Лидия, Агния, Павла и моя мама – Валентина.
Старший, Владимир, сложил свою голову еще в финскую войну в 1939 году, и где его могилка – один только Господь Бог ведает: – родителям прислали стандартную бумагу – «Пропал без вести». Второй сын – Николай, встретил 1942 год на Украине под городом Николаевом.
С фронта он успел прислать только одно бодрое и уверенное письмо.
А потом почтальон принес в дом уже знакомую: «Пропал без вести».
Сейчас уже нет в живых и их сестер.
Царство вам всем небесное, мои родные.
Монах Никифор (Югов) у кельи старца Максима (Югова).
* * *
Прохладным сентябрьским утром возле депо столпотворение.
Я подхожу к группе машинистов и кондукторов и из-за их спин вижу разбитый ТУ-4, сиротливо стоящий в тупичке возле депо.
Вместо кабины месиво и крошево. Задний бардачок, на верхней полке которого у подобных машин располагается и аккумуляторная батарея, состоящая из четырех стодвадцатиамперных банок, вместе с этими аккумуляторами сплющен в гармошку и впечатан в пульт.
– Это чей? – разглядываю я разбитую машину, не веря своим глазам.
– «Тридцать второй», – оборачивается ко мне Коля Воронин, однофамилец моего двоюродного брата Коли. Краем глаза я вижу, что Витя Григорьев уже открывает кабину нашего тепловоза, и поэтому спешу к нему. Мы работаем на вывозке балласта, сегодня я – машинист, Виктор – за кондуктора.
– Витя, здорово.
– Здорово. Видел?
– Да. Это чей?
– «Тридцать второй». В субботу Павел Кузьмич в карьере об эстакаду саданул.
– Митюков?
– Он самый. Заводи давай, да на Печеру надо спешить за платформами.
Когда мы с порожними балластными платформами минуем диспетчерскую, Виктор рассказывает:
– Мы с Михалычем первыми загрузились. Стоим возле стрелки, ждем «Тридцать второй». Вижу – чадит на подъем. А потом дым пропал. Ну, думаю, на подъем не вышел, сдал назад до эстакады и пробует со второй попытки. А он забуксовал на самом верху, состав потащило вниз с дикой скоростью. Они и повыпрыгивали из кабины.
– Дела.
– Да. Уж дальше некуда. Месяц на ремонте простоять, как пить дать.
– Сегодня вдвоем тогда?
– Да, вон «Тридцать третий» из-за кривой показался. Я слышал, Беричевский приезжал?
– Да, ходили с ним за брусникой.
– Набрали чего?
– По паре ведер.
– А сейчас он где?
– К теще уехал с супругой.
– Настроение есть служить?
– Весь в мечтах.
– Ты не слышал, как Леша Сучков у сезонников принимал заготовительный лес?
– Нет.
– Ну, вот слушай. На усу по «Восьмой» ветке все лето работала бригада бичей, собранных невесть кем и невесть откуда. Жили они там же в лесу, в будках, то есть работали вахтовым методом. Когда пришло время отчитываться о проделанной работе и получить за нее свои кровные, к ним был направлен представитель леспромхоза, мастер леса Леша Сучков, которому предстояла тяжелая и нелегкая работа – перевести заготовленные штабеля леса в кубометры. Бичи, явно уведомленные по своим каналам о склонности Леши к выпивке, на солнечной поляночке накрыли шикарный стол с дичью и свежевыгнанной самогонкой. После обильного возлияния Лешу повели к ближайшему штабелю, где он более-менее добросовестно выполнил свою работу. И его, уставшего и вспотевшего, пригласили опять к столу. Опять посидели, опять выпили и закусили и пошли принимать следующий штабель. Ушлые сезонники, профессионально прикинув, что мастер леса уже доведен до нужной кондиции, привели Лешу опять к этому штабелю, но уже другой дорогой. Леша опять принял этот штабель, опять подустал и опять изъявил горячее желание подкрепиться. После очередного застолья все повторилось.
Через пару дней эти бичи получили расчет и, распихав пухлые пачки денег по карманам, испарились из леспромхоза. А еще через месяц бригада лесников, оснащенная сучкорезкой и челюстным погрузчиком, завезенная на этот ус, нашла там всего один штабель леса. Вместо семи. Вот такая история.
– И где, ты думаешь, сейчас работает Леша? Мастером на Печерском нижнем складе.
– Так его что, повысили?
– В карьере «Тридцать третий» перепускает нам платформы, и я вижу в его кабине Толю Пуртова.
– Здорово, браконьер!
– Я честный охотник,– кричит мне в ответ возмущенный Толя.
– Кто у тебя кондуктор?
– Не знаю. Какой-то молодой.
Витя, памятуя о разбитом «Тридцать втором», прежде чем идти на погрузку балласта, сообщает мне:
– Буду грузить по чуть-чуть. Может оно и неправильно, но как говорится – береженого Бог бережет.
«Тридцать пятый» легко и непринужденно вылетает из карьера, а затем втискивается со своими гружеными платформами в тупичок, пропуская «Тридцать третий». Виктор подпирает шпалой первую платформу, поскольку состав стоит на крутом подъеме и никакие башмаки не в силах удержать здесь наш маленький поезд.
– Глуши двигатель! – кричит он мне, убедившись, что поезд стоит на месте непоколебимо и уверенно.
Наконец слышится рев двигателя «Тридцать третьего», и за песчаным холмом появляется темно-серый густой столб дыма.
– Ох, тяжело идет,– смотрит Виктор в сторону карьера и качает головой,– наверно, набухал ему молодой платформы под завязку.
И я из кабины тоже вижу, что скорость у них уж слишком мала, несмотря на бешеную работу двигателя и облако песочной пыли, укутывавшей серым облаком каретки и раму тепловоза. На самой вершине подъема скорость «Тридцать третьего» становится все тише и тише и облако песочной пыли под колесами все гуще и гуще.
–Заводи! – орет дурным голосом Виктор и ударом ноги вышибает накладку, фиксирующую перо стрелочного перевода. Я ударом ладони включаю кнопку «масса» и давлю на тумблер «стартер».
Двигатель «Тридцать пятого» взрывается жутким грохотом, а Витя Григорьев уже бежит к тепловозу. Я лихорадочно перекидываю реверс, подаю тепловоз на сцепку и краем глаза вижу «танцующий» на месте «Тридцать третий».
Но мы не успеваем. Когда я опять перекидываю реверс уже на стрелочном переводе, ведущем в сам карьер к эстакаде, на уклоне в карьер уже никого нет. Виктор на ходу хватается за поручни и, пробежав пару шагов по насыпи, запрыгивает на подножку. А внизу у самой эстакады стоит «Тридцать третий», на эстакаде сидят на корточках Федя и Серега, Толя Пуртов стоит в двух метрах от тепловоза и отряхивает с колен песок.
Чем ближе мы подъезжаем к эстакаде, тем больше наши лица вытягиваются: кабина тепловоза сплющена в гармошку.
– Целы? – спрыгивает Витя с подножки и идет к Толе.
– Целы. А тепловоз вон, видишь,– кивает Толя в сторону «Тридцать третьего».
– Да и хер с ним,– облегченно машет рукой Виктор,– железа на наш век хватит.
Я глушу двигатель, осторожно отпускаю тормоза. «Тридцать пятый» тихонько скатывается к своему разбитому собрату и замирает.
Кабина «Тридцать третьего» сплющена, но не до такой степени, как у «Тридцать второго».
– Толя выпрыгнул из тепловоза у самой эстакады,– говорит сидящий на корточках Федя Федоров,– тормозил почти до самого конца. Я смотрю на Толины груженые платформы, и вижу, что они нагружены уж никак не под завязку. Затем прохожу вперед своего тепловоза и рассматриваю рельсы – местами они в пятнах грязи и влажных разводах. Что это? Я иду вперед, рассматривая рельсы.
Бурые пятна покрывают около двух звеньев дороги, а дальше рельсы уже желто-белые от стертого в порошок песка от песочниц. Толя стоит рядом со своим разбитым тепловозом, губы у него прыгают, а в глазах – горе горькое.
– Говорили же весной нашему начальнику, когда строили новую эстакаду: срой бульдозером эту чертову горку. Так ведь нет, уперся, как баран в новые ворота: много вы понимаете.
Молодой кондуктор Толи Пуртова негромко рассказывает мне:
– Когда тепловоз встал на подъеме, Толя велел мне выпрыгнуть…
– И правильно.
– Вы сейчас заберете «Тридцать третий»?
– С платформами вместе.
Этот паренек-кондуктор, берет с панели штыковую лопату и начинает ей швырять на рельсы балласт. Кучки его, высотой от двух до пяти сантиметров одна за другой вырастают на рельсах перед тепловозом. И кучки эти влажнее, поскольку ночью прошел дождь.
– Зачем ты это делаешь?
– Как зачем? Чтобы колеса тепловоза не буксовали на подъеме.
– Ты и Толе так же «помог»?
– Ну да.
– Положь лопату на панель и полезай в кабину.
Я сапогом скидываю эти влажные с камешками кучки балласта и, открыв крышку песочниц, посыпаю сухим песком влажные и жирные пятна на рельсах.
– Ну что, едем?
– Пробуй,– отвечает мне Витя Григорьев, и «Тридцать пятый» без особых усилий выходит на подъем вместе с Толиными платформами и разбитым Толиным тепловозом.
– А кто же тогда Кузмичу-то «помог»? – думаю я.
* * *
Мама уже в середине недели начинает собирать свой «отряд» в поход за клюквой. Ходит она за ней на небольшое болотце, расположенное справа от УЖД на четвертом километре. Пойдут они туда, как всегда, в субботу, а я в пятницу, поскольку у меня сегодня выходной день. Собрав рюкзак, выхожу из дома чуть свет. Боська спит в своем уютном домике как убитый, и я, махнув рукой, скорым шагом направляюсь к лесу по родной Первомайской улице. Путь мой лежит через трассу, по знакомой тропинке вдоль ручья, впадающего в речку Кипрингу, к маленькому болотцу.
Болотце это я нашел совершенно случайно, собирая волнушки для соления. Клюковка на нем была тогда еще совсем зеленая, и я, окинув ее глазом, решил, что с ведерко здесь собрать все-таки можно, тем более и никуда ехать не надо по УЖД.
Часа через полтора я уже подхожу к этому болотцу, и сердце мое радостно трепещет в груди в предвкушении удачи. А когда до него остается несколько шагов, я вытягиваю шею, и настроение мое резко меняется: на болоте кто-то был, об этом свидетельствуют многочисленные следы, хорошо видимые в зеленом мху. Я останавливаюсь.
Кто же тут был? И главное, следы-то совсем свежие. Ведь мох имеет привычку буквально через несколько часов восстанавливать свою форму, и от следов ничего не остается. Закурив сигарету, я неспешно обхожу «поле боя», с удивлением констатируя, что ягоды выбраны необыкновенно тщательно, а следы чьих-то ног ну очень уж глубокие. И вдруг в середине болотца я вижу огромную дурнопахнущую кучу. И в куче этой краснеют ягоды клюквы. И тут я понимаю: медведь! Это он, скорее всего, вчера под вечер побывал здесь. От этого открытия ноги мои начинают мелко-мелко дрожать, а глаза лихорадочно рыскать по сторонам в поисках опасности. Сигарета летит во влажный мох, и я бодрым шагом следую к тропке обратно.
– Ну что, клюквы принес? – вежливо интересуется Шурик Казаков, заглянувший ко мне с очередным захватывающим детективом в руках.
– Мишка съел.
– Всю?
– Всю.
– Ну, медведю тоже нужно что-то кушать,– философствует Шурик, присаживаясь на диван. – Вот ты сам-то подумай, ты пришёл домой с работы. Дома тебя ждет мама, а на плите тебя ждет горячий супчик и горячий чаек. А у медведя-то нет мамы…
– Может, заткнешься?
– Как скажете. А мы вот сегодня с пересменком едем на «Развилку» на болото с ночевкой.
– С ночевкой?
– Ну да. В лесу переночуем у кострика, а с утра пораньше дунем на болото. И когда народ, приехавший с сулонгским вагончиком, в неимоверном количестве по случаю субботы туда нагрянет, мы уже будем с ягодами.
– Я с вами.
– Собирайся.
– Чего брать?
– Пестерь, чай, сахар, хлеб, сало, спички, сигареты. Ну как обычно. Меня самого сосед пригласил. Молодой, но большой любитель тайги.
В семь часов вечера мы по очереди спрыгиваем с подножки «Двойки» и с добрым напутствием Вити Зайцева: «Попутного ветра в ж…» трогаемся в путь. Попутчики наши, совсем молодые, еще доармейские пацаны, бодро шагают впереди, а мы с Шуриком, лениво переругиваясь, поспешаем за ними.
На старой вырубке, уже заросшей молодым березняком, наш предводитель Володя Лукин по кличке Шайба останавливается:
– Здесь будем ночевать.
– А почему здесь? – осторожно интересуюсь я.
– А потому,– отвечает Шайба,– что закат красный, а это значит, что дождя ночью не предвидится.
Он принимает позу Ильича, стоящего на броневике у Финского вокзала, и говорит мне:
– Смотри.
– Что смотри? – не понимаю я, и смотрю в направлении его воздетой руки. – Там я ничего интересного для себя не вижу.
– Смотри, сколько сухих коряг.
– Да уж.
– И они всю ночь будут жарко гореть и греть наши усталые кости.
За дело.
Первым делом мы сооружаем себе лежаки. Срубленные березки, толщиной с руку, укладываем на сырую землю, длиной метра два и шириной с метр. Затем идем в лес, ломаем охапки елового лапника и укладываем их на березовые стволы. Все, лежаки готовы. Друг Володи, Сережа, быстро и умело разводит кострик, втыкаем в землю срубленные рогатины, а Володя уже возвращается из леса с полным котелком воды. Пока мы занимаемся добычей топлива на ночь, вода закипает, и мы, передохнув и попив чайку, опять беремся за работу.
Вскоре возле костра вырастает огромная куча из сухих коряг, валежин и толстых высохших сучьев.
– Ну, наверно, хватит,– затащив толстую корягу на самый верх этой кучи, отряхивает руки Шурик Казаков.
– Может, и хватит, а может, и нет,– тянет задумчиво в ответ Володя.
– Ты что, Шайба, сдурел?
– Ну, ладно. Как скажете. Тогда по чаю.
Мы опять пьем чаек и укладываемся на свои лежаки.
Но поспать мне в эту ночь так и не удается. Сначала, примерно до полуночи, сидя у уютного костра, мы балагурим. А потом лоси, у которых в эту пору начинается гон. в близлежащем лесочке устраивают шумный свадебный турнир. А потом температура воздуха упала ниже нуля, и я беспрестанно крутился на своем лежаке, поскольку один мой бок исходил жаром от костра, а второй замерзал. Чуть свет, мы кипятим чай, а я, бросив в прихваченный с собой термос грузинского чаю, наливаю туда крутого кипятка, и мы двигаемся на болото.
Но болото замерзло. И клюкву выковыривать из замерзшего твердого мха было совершенно невозможно. Шайба по такому случаю завалился спать, наломав лапника себе на постель, я усаживаюсь на свой новенький металлический пестерь и попиваю чай из термоса.
Друг Володи Сережа куда-то испаряется, а Шурик Казаков, оседлав огромную корягу, тянет какую-то нескончаемую заунывную песню, больше похожую на волчий вой.
Под сентябрьским, все еще греющим солнцем часам к одиннадцати болото начало оттаивать, и мы с Шуриком поднялись со своих насиженных мест и с хрустом распрямляем свои затекшие колени.
– Шайба!
– Что?
– Просыпайся. Пошли клюкву собирать.
Не успел я набрать и половину своей литровой побирушки, как за перелеском услышал чьи-то веселее голоса. Это ягодники, выспавшиеся и отдохнувшие, спешили на болото.
– Хорошо им,– грустно вздохнул Шурик Казаков, согревая своим дыханием озябшие пальцы.
– Да все хорошо,– отвечаю я ему.
Пока у нас все хорошо. Лапти, правда, мы с дядей Павликом так и не сплели, а мой верный «Зенит Е» все еще без дела пылится на полке.
И еще не несут на наше кладбище непрерывной чередой наших поселковых пенсионеров, ограбленных и брошенных на произвол судьбы.
Еще не летит из полуголодного Союза за синие горы, за моря-океаны Раиса Максимовна в сопровождении Михаила Сергеевича и эскадрильи транспортных самолетов, чрева которых забиты милыми сердцу кремлевскими удобствами.
Еще не отпускают после звонков «сверху» обалдевшие муровцы взятых с поличным воров и бандитов – будущих «владельцев заводов, газет, пароходов».
И еще молятся в немногочисленных русских православных храмах священнослужители и высохшие и вымоленные добела старушки.
Но отмолить нас, грешников, они уже не в силах.
С уважением к читателю, Владимир Югов.