JPAGE_CURRENT_OF_TOTAL
– Да не ссы ты. Все будет тип-топ.
Молодой кондуктор Пирата Саша Сафронов возвращается после осмотра сцепов:
– Там порожняя половинка сзади прицеплена. Я ее никак не мог отцепить.
– Ну и хрен с ней,– машет рукой Володя,– поехали.
В первом часу ночи мы приезжаем на «Перевалку», выпиваем две оставшиеся бутылки «Сибирской», и «Тридцать седьмой» с семью гружеными сцепами и порожним полусцепом, выключив задний прожектор, уходит вперед. Немного подождав, за ним вслед трогается и «Тридцать пятый» с десятью гружеными сцепами, Коля Мельничук почти сразу же засыпает в своем кресле, а я, чтобы разогнать сон, закуриваю сигаретку. Мне хорошо и весело. Пройдя Шевелевскую кривую, а затем и следующую, я вытягиваю состав на прямой участок дороги. Впереди сплошная темень, и я пьяно удивляюсь: надо же!
Пират по пьянке промчал этот участок до следующей кривой, даже и не заметил! А я чем хуже? Газку! Еще газку! Вот так! Очень хорошо.
А может, еще быстрей? Сбрасываю обороты двигателя и включаю вторую ступень. Хорошо! Я высовываюсь почти по пояс, свежий ночной ветерок овевает мою разгоряченную голову и, перекрывая рев двигателя и грохот стыков, звучит бодрая песня:
Броня крепка, и танки наши быстры, И наши люди мужества полны…
Тепловоз мой ныряет в первую низину, и в метрах двухстах впереди, прожектор выхватывает из темноты стоящие груженые сцепы.
В первое мгновенье я просто не верю своим глазам – волосы на голове встают дыбом, дыхание перехватывает, а хмель в мгновение ока вылетает из головы. Первым делом я выключаю тумблер ступени, машинально сбрасываю обороты двигателя и начинаю бешеное торможение: все четыре килограмма воздуха летят в тормозные камеры, а кнопка песочниц под моей левой рукой работает безостановочно. Колеса тепловоза срываются в юз, но десять груженых сцепов
за моей спиной, общим весом в двести семьдесят тонн, поддают сзади так, что спинка водительского кресла с силой впечатывается мне в спину.
– Колька! – хриплю и отчаянно кричу я. Коля Мельничук приподнимает тяжелую голову от пульта и смотрит на меня мутными глазами.
– Колька! – опять бешено ору я, видя, что до груженых стоящих сцепов остается всего метров пятьдесят. – На пол!
Коля с трудом поднимается на ноги, делает шаг в середину кабины, упирается ногами в пульт и упирает невидящий взор в окно.
За секунду до столкновения я вылетаю со своего кресла, одновременно сбрасывая обороты двигателя до минимума, и ничком падаю на пол поперек кабины.
Удар! Капот тепловоза подлетает кверху, впереди слышится страшный многоголосый грохот и, как эхо, повторяется уже сзади. Что-то мягкое, но тяжелое рушится на меня сверху. Затем следует несколько отчаянных толчков сзади, тепловоз рушится куда-то вниз, останавливается и наступает тишина.
Нечто свалившееся на меня сверху вдруг начинает шевелиться и членораздельно и тихо материться.
– Колька!
– У-у-у.
– Ты?
– Где мы?
– Подымайся, на фиг.
Коля отползает в сторону своего кресла, а я встаю на четвереньки и мотаю головой. Затем медленно поднимаюсь на ноги и смотрю в лобовое стекло: там сплошная черная темень. И тишина. Двигатель заглох, фары и прожекторы не горят, тепловоз стоит, накренившись.
– Володя?
– Проснулся?
– Мы куда въехали?
– В Пирата.
– А где этот… Пират?
– Хер его знает. Ничего не видно.
– Свет-то включи.
Я нащупываю рукой кнопку «масса», она включена. Машинально выключаю и включаю ее несколько раз.
– Включил.
– И чего?
– И ничего. Где у тебя там фонарик? Бери и пошли.
Я достаю из сумки свой фонарик, включаю его и, чертыхаясь, выползаю из кабины на божий свет. Его луч упирается в груженый сцеп, прицепленный к тепловозу, ныряет ниже на каретки, стоящие на рельсах, перемещается на заднюю тепловозную каретку – она тоже на рельсах, а вот передняя обоими скатами зарылась в балласт.
Я прохожу вперед и осматриваю капот тепловоза – он в целости и сохранности.
– Фонарик не нашел?
– Не-а. И сумки тоже.
– Передняя каретка вылетела.
– Куда, ты говоришь, она полетела?
Мой слух выхватывает из темноты какой-то звук, и я замираю.
Звук этот приближается к нам и уже явственно слышны характерные постукивания стыков под чем-то летящим на нас по УЖД с уклона.
Мои волосы начинают снова шевелиться на голове: сцепы Пирата летят на нас!
– Бежим!
Я бросаюсь назад и бегу за спасательный массивный корпус тепловоза. Коля Мельничук нехотя делает несколько шагов в мою сторону, затем останавливается, поворачивается…
– Удар!
Что-то тяжелое врезается в тепловоз, и опять наступает тишина.
– Ой, что это приехало? – слышится из темноты голос Коли.
Я подхожу к нему и в свете фонаря вижу каретку сцепа, врезавшуюся в тепловоз. Она стоит на рельсах.
– Что это, Володя?
– Я и сам бы хотел знать, что это, Коля. И откуда это взялось.
После некоторого раздумья я сообщаю Коле план дальнейших действий:
– Картина такая, друг мой ситный. Пират, который поехал вперед нас с грузом и который выключил задний прожектор, чтобы он не слепил нам глаза, уснул за баранкой. В этой низине его поезд
на подъеме встал. А поскольку двигатель работал, гидропередача молотила, состав стоял вытянувшись на подъеме. Далее подъехали мы, далеи ему пинка, и он поехал дальше. Впереди, километрах в полутора, такая же низина. И наверняка он там и стоит. Так что идем его догонять.
Мы закуриваем по сигарете и трогаемся в путь. И действительно, вскоре где-то впереди я слышу звук работающего двигателя 1 Д6. А в низине действительно стоят сцепы. Мы подходим ближе, я освещаю фонариком впереди что-то черное и непонятное. Через
несколько секунд картина проясняется: рама порожнего полусцепа мощным ударом нашего поезда загнана в лес груженого сцепа по самые стойки, то есть почти до половины.
Эта порожняя половинка сцепа, которую не смог отцепить Саша Сафронов на «Обрубном», спасла нам жизнь. И наш тепловоз тоже. От страшного удара ее рама подлетела вверх и влетела в лес груженого сцепа, играя роль амортизатора. А чуть позднее задняя каретка, крепившаяся к раме только при помощи шкворня, от вибрации свалилась вниз и, что самое интересное – прямо на рельсы.
Мы проходим груженые сцепы, и я ударом руки открываю дверь кабины «Тридцать седьмого»:
– Пират!
Тишина. Я влезаю в кабину и вижу мирную картину, где действующие лица – Саша Сафронов и Володя Никитинский – сладко спят и, конечно же, видят во сне что-то хорошее и радостное.
– Пират, мать твою за ногу!
Тишина. Никто из них не реагирует на мой жуткий крик.
Я хватаю эмалированный чайник, стоящий на инструментальном ящике, снимаю с него крышку и выливаю содержимое на плешь Володе. От холодной и невероятно бодрящей водички он моментально приходит в себя:
– Югов? Откуда ты? В рыло захотел?!
– Просыпайся, сволочь!
– Что? Где мы?
В это время Коля Мельничук так же бесцеремонно будит кондуктора Сашу, таская его за черные кудри:
– Понажрались тут, сволочи! Вставай, кудрявенький!
Я пытаюсь объяснить Володе сложившуюся ситуацию, но он то ли не понимает меня, то ли просто не верит. И лишь на посту «Тридцатый», увидев последний груженый сцеп с торчащей из него рамой порожнего полусцепа, он перестает балаболить, и лицо его становится невероятно серьезным.
– Поедем, попробуем поднять «Тридцать пятый», – смотрю я на часы,– время у нас еще есть.
Когда мы подъезжаем к месту аварии, уже становится светло.
Я спрыгиваю из кабины тепловоза на насыпь и внимательно рассматриваю первую каретку тепловоза, слетевшую с рельсов, – она отлетела в сторону примерно на полметра и зарылась в балласт по самые буксы. Мне в затылок дышит свежим водочным перегаром Коля Мельничук:
– Ну что, подымем?
– Коля, ты пройди груженые сцепы, посмотри там, что и как. Да, еще – огради там сцепы сзади.
– Чем?
– Да брось шпалу поперек рельсов метрах в пятидесяти.
Коля уходит, а я оборачиваюсь к Володе Никитинскому:
– Попробуем выдрать каретку на шпалы.
– Прицепляй, Сашка.
Я горстями подбрасываю под все колеса «Тридцать седьмого» песок:
– Давай, Володя!
«Тридцать седьмой» рвется с места, пляшет колесами на месте, но «Тридцать пятый» стоит непоколебимо.
– Давай назад!
Попытка раскачать наш тепловоз тоже кончается неудачей. Возвращается Коля Мельничук:
– Все сцепы на рельсах. У двух сломаны штоки буферов, сцепа четыре забуферились насмерть.
– Ну и ладно.
– Что делать-то будем?
– Поехали на «Тридцатый», там решим. Дежурный-то там, кстати, в курсе?
– Мы его не будили.
– Дела. Сколько времени?
– Полтретьего.
– Ну что, мужики, пока здесь нет лишних ушей, давайте-ка определимся, как мы будем жить дальше.
– Водки не пили! – хлопает ладонью по пульту Пират.
– Правильно.
– Так мы же в Сулонгу за ней и не ездили.
– Правильно было сделано.
Дальше: ты, Пират, поехал с грузом вперед, выключил задний прожектор, чтобы он не слепил мне глаза и уснул. Понял?
– Понял.
– Я с десятью сцепами не смог затормозить и врезался в твой состав. Все.
Сейчас вы поедете домой, заберете дежурного с «Тридцатого» и ему о пьянке ни гу-гу. С «Тридцатого» позвоните диспетчеру, объясните суть аварии и скажите, что «Тридцать пятый» без трактора не поднять.
– А ты что, сам сказать ей не сможешь?
– Смогу. Но я домой не поеду, а останусь в будке на «Тридцатом» и буду поднимать тепловоз. К тому же, кто его домой погонит?
Сменщик?
– Да, дела.
– И еще. В диспетчерскую подписывать путевые листы не ходите.
Скажите, что отвезете сначала дежурного на посадочную и сами тоже дуйте домой. А я здесь к приезду тракторка уже просплюсь и буду, как стеклышко.
К обеду следующего дня я уже загоняю свой тепловоз в депо, где меня встречают Михалыч и Витя Григорьев. К концу рабочего дня мы успеваем поменять оторванные и измятые подвески и тормозные тяги, а Володя Клюшев насмерть приваривает болтающуюся тарелку буфера.
Михалыч моет ключи и что-то бубнит себе под нос. Время от времени он поглядывает на меня, и я вижу в его глазах укор. Наверное, он, все-таки догадывается о случившемся или уже ему кто-то шепнул на ушко.
– Володя?
– Да, Михалыч.
– Подойди.
Я подхожу к Михалычу и присаживаюсь рядом на штабель отработанных водяных и масляных секций. Он оглядывается по сторонам, смотрит мне прямо в глаза и негромко, но твердо вещает:
– Володя, я не знаю, что и как там у вас было на самом деле, но хочу сказать тебе на будущее вот что: к работе надо относиться серьезно. И к машине надо относиться тоже серьезно. Машина тебя кормит. Понял?
– Понял, Михалыч,– отвечаю, и мне становится мучительно стыдно перед ним.
– Это хорошо, что ты это понимаешь, друг мой ситный. Ты не смотри на тех, кто пьют, как собаки, за баранкой, или кто приходит на работу в чистенькой спецовке и за всю смену не вылезут из кабины, чтобы посмотреть машину. Я же вижу, что ты и колодочки все меняешь, гаечки там подтянешь на карданах, это хорошо.
Но пьянка тебя, Володя, погубит. Я, что ли, не пью? Или Дубровин с Мокрецовым не пьют? Все пьют. Но в меру. Понял?
– Понял, Михалыч.
– А раз так, Володя, то обещай мне этого больше не делать.
– Обещаю, Михалыч.
Обещание, данное Михалычу, я выполню. Но не сразу. Еще несколько раз ему придется и поплеваться, и покраснеть за меня. Еще будут в моей жизни и неудачи, и падения. Но я справлюсь с ними. Это случится не скоро, как хотелось бы мне. Как хотелось бы нашему экипажу и Михалычу, и Вите Григорьеву. И, конечно же, моей маме. Наверное, все-таки нужно время, чтобы последние бурлящие во мне отголоски морской вольницы, остались в далеком прошлом, а на смену ей пришло всезаполняющее великое чувство, которое называется рабочей совестью. И это чувство станет в моей жизни доминирующим над моим «я не могу», «я не хочу» и «я этого делать не буду». И всякий раз, когда, придавив свое собственное «я», я брался за какую-то тяжелую работу и делал ее на совесть, наградой мне служило великое чувство удовлетворения от этой хорошо сделанной работы. И тот, кому приходилось испытывать это великое чувство, уже никогда не променяет его ни на жирный кусок, ни на бутылку водки.
* * *