"Булат Аносова"

В три часа сорок пять минут наш тепловоз стоит на главном пути с прицепленным вагончиком, а к нему то по одному, то небольшими группами, не спеша, собираются работники нашего депо и лесопунктовского гаража.
– Время,– роняет Александр и уходит в первый тамбур вагона.
Мы везем наших работяг на посадочную, откуда они весело спешат по домам.
– «Тридцать пятый», ответь диспетчеру.
– Слушаю, Люся.
– Надо Ванечке Ракчееву поставить «бочку» под слив из железнодорожного тупика.
– Едем.
«Бочка» – это узкоколейная железнодорожная цистерна емкостью в десять тонн. Из огромного резервуара в нее закачивают дизельное топливо, перевозят на заправочную УЖД, перекачивают это топливо в цистерны.
Ваня Ракчеев, завидев наш тепловоз, выходит из своей будки и останавливает «бочку» в нужном ему месте. Он сам, гремя сцепами, отцепляет цистерну, подкладывает палочку под колесо, чтобы та не укатилась вперед, и дает мне отмашку рукой: «Назад».
– Старая школа,– одобрительно оценивает его действия Александр.
– «Тридцать пятый», вы где? – хрипит радиостанция.
– У депо.
– «Восьмерка», а вы где?
– В кривой,– слышится в динамике голос машиниста: «Восьмерки» Саши Соболева.
– Оставляй груз перед входной стрелкой и заезжайте на «вторую» на порожняк.
– Сколько брать?
– Все четырнадцать.
– Не много ли, Люся?
– Не много, Саша.
Если «Восьмерке» велено оставить груз перед входной стрелкой на станцию, то значит, нам нужно забрать его именно оттуда, и опять «Тридцать пятый» мотается на перекосах и, подпрыгивая на стыках, несется вперед.
– Люся? – слышится в динамике радиостанции сердитый голос
Саши Соболева.
– Слушаю.
– А где у тебя стрелочник?
– Тоня чай пьет у меня, сейчас прибежит.
– Она на работу пришла чаи гонять?
Ответа на заданный ехидный вопрос Саши Соболева не следует и я вижу стрелочницу Тоню, изо всех сил спешащую к своим любимым стрелочным переводам.
– Диспетчер, ответь «Тридцать пятому».
– Слушаю.
– Сколько у «Восьмерки» сцепов?
– Девять. А разве я вам этого не говорила?
– Да нет.
– Как это – нет? У тебя, Югов, склероз?
– У нас на девять сцепов восемь,– сообщает радиостанция голосом Саши Соболева.
– Как? Как восемь? Вы же на «Тридцатом» забрали все девять.
– У первого сцепа букса загорелась, потому как в ней не было вкладыша…
– И где он? За габаритом? – дрожащим голосом вопрошает Люся Кондратьева.
– Успокойся, Люся. Мы его выставили на «Развилке», – смеется Саша Соболев.
– А-а,– облегченно вздыхает Люся.
– «Тридцать пятый», ответь.
– Слушаю.
– Ставьте под первую площадку три сцепа, а остальные под вторую и третью. Они там сами разберутся, кому сколько.
– Понял.
Мы расставляем груженые сцепы под разделочные площадки, и Александр, перекинув балансир стрелочного перевода на Нижний склад и на «Посадочную», остается стоять у него.
– Ты что? – удивленно вопрошаю я его, высунувшись из окна почти по пояс.
Александр одергивает рукав рабочей куртки и выразительно стучит пальцем по наручным часам. Я бросаю взгляд на часы, встроенные в пульт, – шесть часов вечера.
– Люся, «Тридцать пятый» на пересменок.
На посадочной виднеется одинокая фигура, усердно дымящая сигаретой, и, когда мы подъезжаем ближе я узнаю в ней кондуктора Колю Соболева. Саша Ипатов свою смену отработал и уходит домой, а Коля вваливается в кабину, швыряет сумку на сиденье и протягивает мне руку:
– Володя, привет!
– Здорово, Коля.
– «Тридцать пятый»? – слышится в радиостанции голос Люси Кондратьевой.
– Слушает «Тридцать пятый», – отвечает ей Коля и щурится от едкого сигаретного дыма, исходящего от приклеенного к нижней губе «бычка».
– Сейчас… – Люся делает паузу, слышится сладкое «фьюить», затем слышится кашель и какие-то глухие удары.
– Чаем подавилась,– догадывается Коля Соболев.
– «Тридцать пятый»? – слабым голосом опять спрашивает Люся.
– Да слушаю я тебя, слушаю,– опять отвечает ей Николай.
– Сейчас заберете с третьей десять сцепов и отвезете их на «Восьмой».
– Понял. Объездная там свободна?
– Свободна. На «Восьмом» заберете у «Двойки» восемь сцепов.
Надо будет поставить их на «Поточную».
– Понятно.
Мы проезжаем мимо порожняка, и Коля, открыв дверь кабины, визуально проверяет сцепки. Убедившись, что все сцепы сцеплены между собой как надо, он удовлетворенно потирает руки и кричит стрелочнице Тоне, спешащей из диспетчерской:
– Тоня! Люся-то жива?
– Жива, жива! – останавливается Антонина, и я тоже притормаживаю возле нее. – Ты представляешь, так подавилась чаем, так подавилась! Еле-еле ее отхлопала по спине.
– Ну, вот теперь у нее горб вырастет там.
– Как? Да иди ты…
На «Восьмом» километре мы затягиваем порожняк на объездной путь, проезжаем и закрываем оба стрелочных перевода и лишь после этого едем к будке поста. На лавочке возле нас сидит Аня Земскова.
Коля спрыгивает с подножки и идет к ней, а я глушу двигатель тепловоза. Анна сидит, скрестив на груди руки, вытянув вперед стройные хорошенькие ножки и шевелит туфельками.
– Аня, здравствуй.
– Здравствуйте, коль не шутите.
– «Двойка» давно вышла с «Березовца»?
– Да вот должна уже быть на подходе.
У меня за спиной пищит радиостанция, и слышится голос Виктора Дубровина, машиниста «Двойки»:
– Диспетчер, ответь!
– Слушаю,– радостно отзывается голос Люси Кондратьевой.–
Что? Вы уже на «Восьмом»?
– Нет, на двенадцатом километре,– отвечает ей безмятежно спокойным голосом Виктор Дубровин.
– Что случилось, Виктор? – в голосе Люси слышится тревога.
– Да, ничего особенного. Два сцепа за габаритом.
– Как?! – ужасается Люся Кондратьева.
– Докладываю, товарищ диспетчер. У восьмого сцепа открылась первая стойка, лес полетел в сторону, а за ним и обе половинки.
– А второй сцеп?
– А второй сцеп полетел следом.
После минутной паузы, в течение которой Люся приходит в себя от нерадостного известия, радиостанция издает тяжелый вздох, хлюпанье носом, приглушенный голос Тони Дрожжиной: «Да успокойся ты. Ну пошли ты этого начальника в задницу, и наконец тихий голос
диспетчера:
– Виктор, так что, трактор нужен?
– Да, без тракторка не обойтись.
– «Тридцать пятый», ответь.
– Слушает «Тридцать пятый».
– Выезжайте на станцию, поставите груз на поточную и поезжайте на «Подвижной» за аварийной платформой.
Мы ставим груженые сцепы под площадки «Поточной», достаем с «Подвижного» аварийную платформу, ставим ее в «Железнодорожный» тупик и едем на посадочную за новым диспетчером и новым стрелочником. Шура Ермошина воспринимает известие об аварии, как всегда, спокойно:
– Не первая, не последняя.
Мы везем обратно на посадочную сменившуюся и поникшую Люсю, успокаивающую ее изо всех сил Тоню и едем в тупик, где у платформы нас поджидают трактор Т-55, тракторист Володя Бескуров со своим неизменным помощником Мишей Июсуповым.
Они уже выложили клетку из шпал платформы и стоят рядышком, о чем-то переговариваясь. Когда трактор оказывается на платформе, Володя и Миша залезают в кабину тепловоза:
– Кто?
– «Двойка».
– Где?
– На двенадцатом километре.
– Сколько?
– Два.
– Солидно. А где «Двойка»-то?
– Ужинать ушли.
– Подождем. Чай есть?
Уже после полуночи мы отвозим их, уставших и вымазавшихся в земле, солидоле и какой-то черной копоти на посадочную, следом за ними и смазчиц, для которых рабочая смена тоже закончилась, ставим груз на Нижний склад и на «Поточную» и устало плетемся в освободившуюся будку соснуть часа три.
А в половине пятого «Тридцать пятый» забирает на посадочной заправщика Ваню Ракчеева, и мы едем с ним на заправку, где заливаем полный бак дизельного топлива. Я добавляю в масляный бак масла до верхней риски на щупе, проверяю веретенку в гидропередаче, доливаю в редуктора нигрола, не забыв набрать еще ведерко про запас, и забиваем под завязку ящики песочниц сухим просеянным в мелком решете песком. Напоследок я обхожу тепловоз, открываю поочередно дверки капота, оглядываю двигатель на предмет подтеков масла или воды, присев на корточки, осматриваю карданы и залезаю в кабину:
– На посадочную. Отработал сутки.
Коля Соболев удивленно смотрит на меня:
– Кто у вас в отпуске?
– Михалыч.
– Так и будете весь месяц работать вдвоем?
– Да.
– А потом?
– А потом Витя Григорьев пойдет в отпуск, и мы будем работать весь месяц с Михалычем, вернувшимся из отпуска. Помолодевшим и отдохнувшим.
* * *
Я выхожу во двор и вижу возле Босянухи сидящего Боську. Он отчаянно насвистывает носом, выражая свое крайнее недовольство тем, что время уже достаточно позднее, а он все еще сидит на цепи.
Завидев меня, Боська бросается ко мне, встает на задние лапы, упираясь при этом передними мне в грудь, отчаянно смотрит мне в глаза и нетерпеливо и громко скулит. Я расстегиваю у него ошейник, и он бросается к калитке. Ловко одной лапой открывает ее и уносится куда-то вдаль. Завтра мне на работу опять на сутки. А после работы я обязательно махну в лес за грибами, если, конечно, удастся там соснуть несколько часов, и обязательно возьму с собой Боську. Ему уже пришла пора знакомиться с тайгой.
Знакомство с тайгой для Боськи начинается с отчаянной драки с волкодавами Коли Обухова, живущего на самой окраине поселка.
При помощи крепких кирзовых сапог, доски, оторванной от забора хозяина, и отчаянного тявканья Боськи, мы прокладываем себе дорогу к лесу.
– Ну, как оно? – спрашиваю я Боську и тяжело перевожу дух.
– Ав, ав! – бодренько отвечает он мне и, оглянувшись назад, рычит, как лютый зверь.
– Тогда вперед, мой друг!
Первые два километра лесной тропинки Боська следует за мной неотступно, и лишь когда мы минуем трассу, и я перехожу на прогу лочный шаг, он начинает живо интересоваться лесом. Заслышав треск падающей сухой ветки, Боська бросается на звук и исчезает из моего поля зрения. Я стою на тропинке и поджидаю его. Через несколько минут он неслышно появляется из-за деревьев и летит ко мне.
– Ну, что, идем дальше?
– Ав, ав!
Я иду по хорошей утоптанной тропинке, вьющейся вдоль безымянного ручья, где-то тоже впадающего в небольшую речку Кипрингу. По склону стоит могучий еловый лес, очень хорошо просматривающийся с тропки. Боська мой удивительно быстро осваивается в лесу. Он уже то и дело уносится куда-то в лес, и я уже не останавливаюсь, поджидая его, а иду дальше. А он, прекрасно слыша мои шаги, быстро догоняет меня. Убедившись, что в ельнике грибов еще нет, я по тропинке спускаюсь к ручью. Через ручей чьей-то заботливой рукой брошены две крепкие валежины, и возле них воткнут в землю сработанный здесь же, в лесу, туесок для питья – палочка расщеплена на одном конце, куда вставлен кусочек бересты, скрученный в воронку.
– Вот здесь-то мы и пообедаем,– обращаюсь я к Боське и, присев
на краешек бревна, достаю из кармана ломоть черного хлеба, завернутый в газетку. Боська ложится возле моих ноги, а его карие глаза устремлены на хлеб. Я разламываю его пополам и половину подаю Боське. Он, привстав, осторожно и бережно берет его зубами, ложится обратно в траву и, зажав его передними лапами, с удовольствием приступает к трапезе. Черный хлеб дома совсем обычный и вроде бы даже ничем не пахнущий, здесь, в лесу, необыкновенно вкусен и ароматен. Съев хлеб, я запиваю его из туеска холодной и чистой водой из ручья, выкуриваю сигарету, тщательно и привычно тушу окурок о каблук сапога и затаптываю его в сырую землю. На другой стороне ручья шумит зеленой листвой молодой березняк, и я подымаюсь на ноги:
– Ну что, Боська, идем?
Боська первым перебирается по бревнам на ту сторону ручья и, убедившись, что я иду следом, исчезает в березняке. Но лишь только на выходе из него, у самой трассы нам улыбается удача, и возвращаемся мы домой не с пустыми руками – у меня в сеточке шесть подберезовиков и парочка подосиновиков, а у Боськи в пасти найденная в лесу кость.
Он безропотно дает надеть на шею ошейник с цепью, съедает мисочку супа и спит в Босянухе вплоть до самого вечера, как убитый. Мама вечером опять готовит грибовницу, аромат которой через открытые окна расходится аж до колонки, возле которой всегда многолюдно.
– Ой, чует мой нос –- где-то грибовенку варят!
– А я, Петровна, так ничего не чувствую. Мой вон давеча ходил в лес. Сказывает, что нет еще никаких грибов, вот так!
– Да ты носом-то вдохни!
– Да ну тебя, мой вот сказывает…
Поужинав, мама моет посуду и негромко рассказывает мне:
– У нас неподалеку от деревни жил святой в лесу. Люди, ходившие к нему, говорили, что лежал он в домовине, которую вытесал из ствола дерева, и молился за всех Господу Богу.
– Кто же его кормил тогда, если он вот так лежал и лежал?
– Как кто? Люди и носили ему хлебушек. А больше же ничего и не ел.
– А когда это было, мама?
– Ой, давно. Еще до Гражданской. Тебе сумку завтра собирать на сутки?
– На сутки.
* * *