– Тетя Валя! Здравствуйте! Не обижайтесь на меня.
– Здравствуй, Коля, проходи в комнату.
– О, дружище, уже елку поставил? Я с работы еду, вот решил тебя навестить. Как поживаешь?
Коля подходит к елке, поворачивается ко мне спиной, и я вижу на его новенькой черной фуфайке следы тракторных гусениц.
– Коля, ты что, под трактор попал? – ужасаюсь я.
– Под какой трактор? – удивляется не меньше меня Николай и, видя мой взгляд, устремленный на его спину, смеется:
– Да, нет. Это мы вчера на Т-4 ездили с участка в Шевелевку за водкой. Трактор по дороге завяз, и мы кидали ему под гусеницы кто что, а я по пьяни бросил свою новую фуфайку.
– По стопочке? – предлагаю я.
– Не откажусь,– потирает руки Николай.
Мы проходим на кухню, и я достаю из стола бутылку водки.
– Ну, будем здоровы.
– Давай, дружище, за тех, кто в море – на вахте и на суше –
на гаупт вахте.
– О, любимый тост Сережи Николаева.
– Где-то в Сулонге работает.
Проводив Колю, я решаю все-таки навестить Шилову и, одевшись, выхожу на улицу. Уже стемнело, небо чистое и черное, яркие и крупные звезды подмигивают мне, а полная луна светит необычайно ярко. Поселок, укутанный белым снегом, виден, словно на улице день-деньской. Невольно вспоминается любимая присказка Коли Соколова, с которым учились в речном училище:
На небе звезды понатыканы А в углу месяц пришпандырился…
У раскрытого окна Сидит Машенька одна.
Вдруг подходит к ней Вантё
С георгином на бортё, С заплатою на портё
И с соплей на воротё:
Не хотиться ль вам пройтиться Там где мельница вертится, Пиликтричество горит, Радиола говорит?
Ну а если не хотиться…
Дядя Павлик, тетя Агнюша и Александр сидят на диване в ряд
и смотрят телевизор. На стук двери они дружно поворачивают головы:
– О, явился не запылился,– приветствует меня дядя Павлик,–
иди новости смотреть.
– Гости гуляют?
– Да нет,– откликается Александр. – Шилова лежит в маленькой комнате.
– Заболела?
– Да,– смеется он и почему-то весело подмигивает мне.
В свое время Валентина, учась где-то под Вологдой, приехала на праздники домой и привезла с собой подружку, Нину Шилову, небольшого роста, носатенькую и с изумительной фигуркой. Когда я впервые увидел ее, обомлел. Нина одарила меня нежным и восхищенным взглядом, и я понял – погиб. Весь вечер мы не отходили друг от друга, а потом, как водится пошли на танцы. На танцах в нашем клубе среди многочисленных пар танцующих, я на какоето время потерял ее из виду, а вот увидел уже с новым кавалером, от которого она не отрывала своих нежных и восхищенных глаз.
После танцев Шилова, виновато потупив свои чистые, невинные глазки, клялась мне в любви и верности, но на следующий день все повторилось. Самое интересное, что я на нее даже не обиделся, поскольку понял, что она, молодая, красивая и веселая, и хочет нравиться всем парням без исключения, и это каждый раз приводит ее в неописуемый восторг:
– Как он на меня смотрел! – закатывала восхищенно глаза Шилова, вернувшись с очередного свидания с очередным кавалером.
– И замуж звал?
– Звал,– стонала Шилова.
– Пойдешь?
– Что я, дура что ли?!
Валентина всегда посмеивалась над очередным увлечением своей подружки, поскольку знала, что завтра Шилова уже забудет своего любимого.
– Вовочка, здравствуй,– шепчет слабым голосом она, когда я возникаю у ее постели.
– Здравствуй, Шилова,– бодро отвечаю я.
– Хоть ты-то меня пожалей,– закатывает глазки больная и по ее бледной щеке скатывается слеза.
– Что с тобой, Нинуля?
– У меня понос.
После этих трагических слов Шилова закрывает глаза, и с ее нежных губ слетает прощальный вздох.
В комнату врывается Валентина, и куртка с ее плеч летит на стул:
– Так, Югов, ты купил?
– Купил.
– Сколько?
Я восторженно развожу руки в стороны.
– Ого!
– Да я…
– Так ты уже приступил к дегустации?
– Друг Коля Балин заходил в гости…
– Югов, я тебя убью!
– Виноват, мадам.
– Прощаю.
– Так,– Валентина задом рушится на кровать умирающей, отчего та сразу оживает:
– О-о-о! Ноженьки мои…
– …Мы с утра делаем оливье, винегрет и селедку под шубой. Есть грузди соленые, огурчики, капустка. Хватит?
– За глаза.
Хлопает входная дверь, и я слышу голос тети Агнюши:
– Павлик, куда это вы ходили с Сашкой?
– Курили на воздухе. Дома ж не продохнуть,– слышится сердитый голос дяди Павлика. В комнату к нам влетает Александр.
В руке у него краюха черного хлеба, видимо попутно прихваченная со стола на кухне. Он вкусно нюхает хлеб и, откусив кусочек, начинает усиленно жевать. Глаза у него при этом блаженно закатываются к потолку.
– Как мне вас жаль,– вздыхает Валентина, глядя на своего жующего брата.
– Уху, чав, чав, о-о,– слышится в ответ.
– На улице, небось, снежком закусывали? – ехидничает Валентина.
– Тихо ты! Мать услышит,– шипит Александр и, приложив ладонь к волосатой груди, прислушивается к себе, закрыв глаза:
– Прошла родимая.
– Что нового на родном Нижнем складе? – спрашиваю у него.
– Пашем, как папа Карло. План сделали на сто сорок процентов.
– Ого! Пачку дров не накатаешь?
– У нас очередь, сам понимаешь. Только через месяц.
– Долго.
– Ну как знаешь. Я себе пока только одну пачку накатал, после Нового года привезу. А вторую буду катать в середине января.
– Югов, пойдем, пройдемся до клуба на сон грядущий,– неожиданно предлагает Валентина.
– Пошли.
Мы выходим с Валентиной на улицу, по широкой расчищенной от снега Первомайской улице идем в сторону Центральной. Немногие окна светятся теплым желтым светом, то тут, то там перебрехиваются дворняги, дрожит земля от стремительно грохочущего мимо поселка тяжелого товарного поезда, а когда эти звуки стихают, наступает ночная волнующая сердце тишина.
– Хорошо тут у нас,– удовлетворенно вздыхаю я.
– Ой, не скажи – с тоски сдохнешь.
– Отвыкла уже от родины,– поворачиваюсь к Валентине.
– А что тут у вас? Вот пройдут праздники, и опять работа, работа да пьянка.
– В Вологде лучше?
– Веселее. И зачем ты сюда вернулся?
– Сам не знаю. Так получилось.
– А может, ты, Югов, и правильно сделал,– задумчиво тянет Валентина,– вон тетя Валя как ожила. Домой все купил, с дровами она теперь горя не знает. Может, оно и правильно. Жениться тебе не пора?
– Не знаю.
Навстречу нам изредка попадаются молодые парочки, спешащие куда-то.
– Гуляет молодежь,– провожает их взглядом Валентина. Возле клуба на просторной ярко освещенной площадке мы видим барахтающиеся в снегу две темные фигуры. До нас доносятся хриплые крики и хлесткие матюки.
– Дерутся, что ли?– таращит на них свои зеленые глаза Валентина. Мы подходим ближе и по голосам сражающихся я узнаю Витютунеядца и его супругу – Нинку-тунеядку.
Лет десять назад в наш поселок прибыли на проживание несколько семей, высланных из Ленинграда за беспробудное пьянство, чтобы они своим аморальным поведением не мозолили глаза каменному вождю. У нас их всех устроили на работу, дали жилье, но пили с получки они по-черному. И пьянки эти нередко сопровождались либо громким весельем, либо кровавыми драками, и мы, мальчишки, живущие неподалеку, нередко бежали посмотреть на их побоища. Высланных в поселке прозвали «тунеядцами», и с тех пор так и пошло:
– Витя-тунеядец вчера Нинку-тунеядку так гваздал, так гваздал.
– Слышал новость?
– Гена-тунеядец на спор за бутылку заварил консервную банку электросваркой?
Их и ругали за глаза, и жалели, но все жители поселка вскоре сошлись в едином мнении – люди они не пакостные и беззлобные.
– Югов, кто это? – тревожно спрашивает меня Валентина.
– Тунеядцы. Обычное дело.
Из-за клуба выныривает молодой длинноволосый парень без
шапки и в расстегнутой настежь куртке. Он с маху хватает Витютунеядца за шиворот и отшвыривает в сторону:
– Обарзел, мужик! Женщину же бьешь…
Женщина, освободившаяся от своего мучителя-мужа, проворно вскакивает на ноги, обеими руками вцепляется парню в его длинные волосы сзади, и они рушатся в снег:
– Ты что, сука, сдурела?! – вопит парень, барахтаясь с ней в снегу и безуспешно пытаясь освободиться от мертвой хватки. Мучительмуж вскакивает на ноги и спешит на помощь своей благоверной.
– Убью, падла! – бьет он валенком парню в лицо. Я засовываю четыре пальца в рот, и пронзительный свист обрушивается на головы сражающихся. Нинка-тунеядка первой покидает место боя и споро улепетывает за клуб. Через мгновение за ней срывается Витя-тунеядец. Мы подходим к пареньку, отряхивающемуся от снега и отчаянно матерящемуся:
– Вот суки! Вот суки!
– Цел? – я рассматриваю лицо паренька – на левой щеке широкие длинные кровоточащие царапины, а правый глаз залит кровью:
– В глаз попал?
– Да. Вот твари-то. Кто это?
– Тунеядцы.
– Тьфу! Знал бы, близко не подошел.
Завтра к утру глаз парня заплывет огромным свежим фингалом, а на щеке образуются широкие длинные коросты. Но это только полдела. Следующие полдела – парню с пеной у рта придется доказывать, что именно эта невероятная история произошла с ним, а не какая то-то другая, поскольку люди всегда охотнее верят в плохое. Валентина жмется ко мне:
– Пошли-ка, Югов, домой. Не то и нас кто-нибудь побьет.
* * *
Тридцать первого декабря я просыпаюсь рано, и ощущение предстоящей встречи Нового года наполняет душу чистой и светлой радостью. Мама на кухне чистит картошку, сидя у окошечка, а у ее ног сидя дремлет Боська.
– Володя, сходи с Боськой погуляй, погода-то какая, смотри.
Я смотрю в окно – утреннее солнце залило своим мягким негреющим светом наш маленький огородик, а воробьи, облетевшие ветви черемухи, щебечут без устали.
– Мам, ты птиц кормила?
– Все уже съели.
– Снегу ночью не было?
– Нет.
– Татьяна-то когда прибыла?
– Утресь уже.
Мама наша родом из деревни и в ее лексиконе немало слов
забытых и ныне не употребляемых: лужа – лыва, погреб – говбец, утром – утресь. И месяцы она называет, упрямо игнорируя Григорианский календарь, как и тысячу лет назад – жовтень, вересень…
Я беру с пышущей жаром плиты эмалированный чайник и наливаю себе чашку чая. Боська, заметно подросший за полтора месяца, поглядывая на меня своими карими глазами, нетерпеливо поскуливает. Горячий чаек придает мне бодрости, и мозги мои заметно проясняются.
– Мам, а кто в деревне до революции был беднотой?
– Пьяницы да лодыри.
– Ну вот закончились летние работы, что люди делали-то?
– Как что? Мужики кто в город подавались на заработки, кто валенки валял, кто корзины плел, кто лапти, дрова заготавливали, сено возили…
– А женщины?
– Пряли, вязали, дом вели.
– Как же вы ягоды-то заготавливали, если сахару не было?
– Сушили ягоды.
Я надеваю валенки, фуфайку и шапку, и мы с Боськой идем гулять. Лужи он дома больше не делает и терпеливо ждет, когда же его выведут во двор для необходимых собачьих дел.
Часов в восемь вечера мы уже собираемся за праздничным столом.
– Папа, а кто колбасу-то уже съел? – громко возмущается Валентина, глядя на большую и пустую тарелку, стоящую на краю стола.
Все мы сначала с удивлением смотрим на эту пустую тарелку, а затем уже подозрительно друг на друга. Надо же, кто-то не удержался и совсем бессовестно слопал дефицитную, редко видимую нами вареную докторскую колбасу! Наступает звенящая тишина, и вдруг из-за дивана с жутким грохотом вылетает Тунеядец, летит к входной двери, с маху открывает ее своей жирной тушей и сматывается на улицу.
– Все понятно,– встает из-за стола Николай и идет закрывать распахнутые настежь двери.
– Ну, за прошедший год! – поднимает стопочку с водкой дядя Павлик.
– Вот ты, отец, всегда так,– ворчит возмущенно тетя Агнюша,–
еще за стол не все собрались, а ты уже «давай».
– Маши нет!
– И не будет, наверно, как приехали, так по подружкам.
– Ну вот, зря ты шипишь,– вновь поднимает стопку дядя Павлик.
Все мы – Коля Воронин с женой Ниной, Сережа Богулев, мама, тетя Агнюша, Александр, Валентина и выздоровевшая Шилова встаем и дружно пьем за прошедший год. Кто водку, кто вино, а мама клюквенный морс, потому что спиртное она не пьет совсем.
– Стайку новую сладили,– подводит итог уходящему году тетя Агнюша, налегая на винегрет.
– Володя машинистом стал,– подхватывает мама, пробуя квашеную капусточку.
– Молодец, огурец! – хлопает меня по плечу Сережа Богулев.
– Серега работает,– скромно вставляет дядя Павлик. Сережа при этом скромно опускает глазки и слегка краснеет.
– Поросенка в декабре пустили под нож.
– Шилова, какая ты сегодня красивая!
– Так четыре часа у трюмо красилась.
– Не четыре, а три с половиной.
– Надо же, так быстро!
Мы выходим на мороз покурить, и Тунеядец, сиротливо слонявшийся по двору, преображается, с грозным рычаньем летит на дорогу.
И поскольку дорога совершенно пуста, он отчаянно гавкает сначала в одну сторону, затем в другую, хитро кося глазом в нашу – ну как?
Посидев с нами совсем немножко, мама уходит домой, а мы собираемся, конечно же, сходить в клуб.
Надев только куртки, без шарфов и шапок, радостные и счастливые, по хрустящему под ногами укатанному снегу мы спешим «на елку». На центральной улице уже довольно людно, слышится задорный девичий смех и солидный мужской гогот. Небольшие компании парней и девушек, мужчин и женщин, одетых так же легко, как и мы, стекаются и вливаются в массивные высокие двери нашего деревянного двухэтажного Дворца культуры.
– Серега! Сколько лет, сколько зим?!
– Витаха! Я молчу!
– Надежда! Але! Ты когда приехала?
– Да только что.
– Сколько тебе еще учиться осталось?
– Полтора года.
– Совсем невестой стала.
В фойе клуба, ярко освещенном и украшенном зелеными еловыми ветвями, разноцветными шарами и сверкающими гирляндами, ощущение праздника, веселья и счастья. А в самом клубе посреди зала стоит огромная до потолка красавица-елка. Я не отвожу от нее восхищенного взгляда: надо же, и где такую красавицу нашли? Деревянные ряды сидений стоят вдоль стен, и мы, найдя свободное место, складываем на него свои курточки. Я оглядываю гостей и вижу множество знакомых с УЖД. Молодые и уже в возрасте парни и крепкие мужики, одетые в цветастые модные рубашки или же в солидные однотонные костюмы. Дамы все, как одна, в цветных платьях, незамысловато похожего фасона, сшитых в нашем КБО. На сцене, как всегда, Валентин Шейко со своими ребятами наяривают модную песню. Веселье в самом разгаре.
– Сосед! – слышу я знакомый бас Коли Щербины и недоуменно оглядываюсь, нигде его не видя, среди танцующих.
– С прошедшим тебя,– Коля возникает у меня за спиной. Одет он в солидный костюмчик, полы пиджака расстегнуты, а лицо сияет.
А рядом с ним улыбающаяся хорошенькая учительница, недавно приехавшая в наш поселок на работу по распределению.
– Знакомься – Валентина.
– Сосед,– развожу я руками и смеюсь.
Когда Коля с Валентиной, молодые, красивые и счастливые, идут танцевать, я слышу у своего уха заговорщицкий голос Вити Григорьева:
– Попался твой сосед.
Виктор, одетый в хороший новенький костюм, провожает их взглядом:
– Надо же, такую бабу отхватил!
– Да, красавица.
В начале одиннадцатого клуб стремительно пустеет, и мы веселой компанией тоже спешим домой встретить Новый год.
– С Новым тысяча девятьсот восьмидесятым годом! – торжественно возвещает черно-белый диктор центрального телевидения.
– Ура! – хором кричим мы и чокаемся. Но кричим негромко, потому что дядя Павлик уже лег спать. И мы, выпив водочки от всей души и похватав на скорую руку из тарелок салатов-винегретов, опять идем в клуб, где звучит музыка, смеются и шутят празднично одетые люди и веселье льется через край.
В фойе клуба я вижу сумрачного и злого Мишу Салопанова. Он стоит в уголке, руки засунуты в карманы черных тщательно отглаженных брюк, сигарета гуляет во рту, а в глазах холодная ярость.
 |
 |
 |