JPAGE_CURRENT_OF_TOTAL
– Как кто? Сами и придумали. Если работать на Мазах по трое, то получать-то будет нечего.
– То есть?
– Ну, вот послушай,– Костя сторонится, пропуская молодого паренька, тянущего за собой тележку с флягой, ставит свою тележку вплотную к забору и негромко рассказывает:
– Осенью мы целый месяц в своем гараже готовим Мазы к зимнему сезону, поскольку за предыдущую зиму они все разбиты вдребезги.
Одно старье снимаем и ставим другое старье, с таким расчетом, что оно как-то проходит еще зиму. Получаем за этот месяц гроши, и тебе не надо этого объяснять,– сам работаешь теперь на УЖД и знаешь, сколько нам платят на ремонте.
– Два рубля восемьдесят копеек за день.
– Ну, у нас выходит чуть побольше, но разница-то невелика. При выполнении плана на сто сорок процентов я, работая фактически сутки через чутки, получаю в месяц шестьсот рублей. А ты прикинь, что мы будем получать, если будем работать втроем?
– Рублей по четыреста в месяц.
– Вот именно. А заработать-то хочется, потому что мы, шофера, с весны по осень опять пойдем работать на тепловозы ТУ-6, которые пашут на усах.
– А на усах-то получать особо и нечего.
– Вот именно. Вот сейчас с женой стенку купили. А стоит она тысячу двести рублей. Остальные денежки разошлись по мелочам, так что о цветном телевизоре пусть мечтает до следующей зимы.
– Сколько ж он стоит, Костя?
– Семьсот рублей.
– Ого!
Костя опять берет в руку свою тележку, мимо его ног прошмыгивает Боська, с маху открывает калитку передними лапами и, радостно виляя хвостом, обнюхивает распиленные бруски.
– Понимает, что для него стараешься,– смеется Костя,– ну, бывай, Вовчик.
Из брусков я сначала сколачиваю массивный теплый пол и не множ ко поразмыслив, иду в сарай и нещадно раздираю старый ватный матрас. Ватой тщательно проконопачиваю щели, а уже потом мастерю стены. Крышу крою куском старого рубероида, а на козырек очень удачно подходит боковая стенка от сломанного телевизора соседа. После этого, полюбовавшись на свою хорошо сделанную работу, тщательно конопачу стенки, а на пол стелю старую мягкую фуфайку:
– Боська! Босянуха твоя готова!
Боська, прибежавший в очередной раз навестить родной дом, с удовольствием шмыгает в конуру, ложится на мягкую фуфаечку и высовывает свой мокрый коричневый нос наружу – в его умненьких глазках плещется великое счастье. «Надо же»,– думаю я, с удовольствием глядя на этот домик, сделан именно ему. В крови это у них, наверное?
Мама приносит из хозяйственного магазина тонкую добротно сделанную собачью цепь, из старого ремня я мастерю Боське ошейник, и он, сначала по часу-по два сидит на цепи, и в это время в его глазах безудержное горе. Но через неделю Боська осваивается со своей собачьей работой, поскольку каждый вечер я в обязательном порядке отпускаю его гулять аж до утра. И каждое утро Боська, довольный и усталый, уже спит в своем новом теплом домике. И мне, или маме остается только пристегнуть карабин цепочки к ошейнику и поставить миску с едой возле Босянухи. Боська с удовольствием завтракает и спит, не просыпаясь, до самого обеда.
* * *
– Володя,– встречает меня, пришедшего на смену, Михалыч,–
в понедельник встаем на ремонт. Будем менять каретки.
– Привезли?
– Привезли. Новых-то Брулетов нам не дает, говорит: не по Сеньке шапка.
– Вот, сволочь.
– Не говори, Володя. Такая сволота, такая сволота. Ты по стрелочным переводам езди, мни потихоньку. Прокат у нас очень большой.
– Так я и так по стрелкам езжу потихоньку.
– Ну, и молодец. Чтоб в понедельник был в депо – как штык!
Михалыч грязным черным кулаком трет красные воспаленные от бессонницы глаза и, закинув сумку за плечо, плетется домой.
В понедельник в депо я вижу наш «Тридцать пятый», сиротливо стоящий на крайнем пути, а возле него сидят на теплой батарее Михалыч и Витя Григорьев. Они чуть слышно переговариваются, а в глазах у обоих светятся заговорщицкие огоньки.
– Разве можно, друг мой ситный? – округляет глаза Михалыч
и отмахивается.
– А почему нет? – напористо вопрошает его Виктор. Он коротко пересказывает мне суть дела: есть две пары кареток, одна из капитального ремонта, а вторая – новая. Новые, как правило, отдают на тепловозы ТУ-7. Но дело в том, что механик Брулетов подзагулял, и уже второй день не показывается в депо, то есть, имеется шанс
поставить новые каретки.
– Чем мы хуже? – возмущенно вопрошает Виктор.
– Ничем! – твердо отвечаю.
– Ой, смотрите, мни, ребята,– отвечает Михалыч и подозрительно оглядывается по сторонам.
На третий день бешеной работы перед обедом, когда вторая новая каретка уже стоит под нашим тепловозом, Алик Брулетов, небритый и опухший, наконец-то приходит на работу. Он подходит к нашему тепловозу, присев на корточки, некоторое время разглядывает каретки. Затем выпрямляется во весь рост, поворачивает к нам свое злое лицо и торжественно обещает:
– Я вам этого никогда не прощу, сволочи!
От этого заявления у Михалыча от страха вылезают глаза на лоб, и он, видя, что я собираюсь ехать на вагончике домой на обед, отводит меня в сторонку и шепчет на ухо:
– Володя, обмыть бы каретки.
– Привезу пузырь,– понимающе отвечаю я и направляюсь к воротам депо.
У самых ворот меня догоняет Михалыч:
– Володя, бери два. Брулетова угостить.
– Добро, Михалыч.
С обеда я возвращаюсь с двумя бутылками водки под легкой фуфаечкой и в кабине тепловоза выгружаю их на пульт. Витя Григорьев
выпивает немного и уходит в кузницу по своим делам.
Михалыч деловито наливает мне почти полную кружку водки:
– Пэй.
– Ты что, с ума сошел!
– Пэй!
Я выпиваю водку и долго отдуваюсь. Михалыч наливает себе в кружку столько же, в несколько глотков выдувает содержимое и с оставшейся водкой спешит к Алику Брулетову. Спустя полчаса они выходят из кабинета механика, о чем-то мирно и доверительно беседуют и направляются к тепловозу.
– Володя,– обращается ко мне подобревший и просветлевший механик,– надо съездить в командировку, сдать «Тридцать второй» тепловоз.
– Когда?
– Завтра и поезжай. Тепловоз-то уже давно отправлен. Я тебе сейчас выпишу командировочные и соберу посылку.
Домой я прихожу уже с огромным рюкзаком за плечами, в котором уложен зимний костюм работника леса, в кармане у меня письмо к начальнику сбыта завода.
Дорога мне привычна и знакома, так как городок Мураши находится перед Кировом и, поэтому я, купив билет в общий вагон, привычно швыряю свой рюкзак на третью полку и забираюсь вслед
за ним сам.
В Мурашах я иду на завод со своим большим рюкзаком за плечами прямиком к нужному мне кабинету. Но начальник отдела сбыта гдето задерживается, и я присаживаюсь в широком и светлом коридоре на свободный стул. Рядом со мной сидит задумчивый усатый мужчина лет сорока пяти и время от времени тяжело вздыхает.
– Тепловоз сдаете? – осторожно интересуюсь я у него. Он явно рад
новому собеседнику и охотно рассказывает мне историю, из которой явствует, что у них в леспромхозе случилась неприятная авария, в результате которой у почти нового ТУ-7 оказался разбит капот, секции за ним и вентилятор. По какой-то причине было принято решение отправить этот тепловоз сюда на завод для капитального ремонта.
Сопровождающий, машинист тепловоза, по словам моего нового знакомого, мужчина вроде бы неглупый, не глядя, подмахнул акт сдачи тепловоза, где черным по белому было написано, что данный тепловоз
на семьдесят процентов есть утиль. И тепловоз этот списали.
– Вторую неделю здесь живу и вторую неделю разбираюсь с этим, – вздыхает мужчина.
Я невольно задумываюсь над словами моего собеседника, поскольку мне тоже предстоит подписывать акт сдачи «Тридцать второго». Когда подходит моя очередь, я уверенным шагом вхожу в кабинет, здороваюсь, представляюсь и протягиваю товарищу, сидящему за широким столом, записку от Алика Брулетова. Он читает ее, улыбается и кивает на мой внушительный рюкзак:
– Здесь?
– Здесь.
– Выкладывай.
Я вынимаю из рюкзака аккуратный новенький костюмчик и выкладываю его на стул. Он достает из большой пухлой папки акт сдачи тепловоза и протягивает его мне:
– Ознакомься и подпиши.
Из этого акта явствует, что тепловоз ТУ-4 № 32 пришел на завод без
стекол в кабине и без компрессора, и я без раздумий подмахиваю его.
Затем иду на склад, запихиваю в свой рюкзак два тяжеленных реле-регулятора и, попив пивка в местной пивной, топаю обратно на вокзал.
Дома встречает меня мама с повесткой в военкомат:
– На медкомиссию вызывают на базу.
– Раз вызывают, то надо ехать,– верчу я в руках повестку и прикидываю в уме, совпадут ли мои выходные с днем, обозначенным в повестке. Они удивительным образом совпадают, и мое сердце наполняется светлой радостью: значит, и там все будет хорошо.
* * *
В пятницу утренний пригородный поезд, именующийся у нас
просто «коротышем», несет меня к станции Костылево. В вагоне со мной еще три парня из нашего поселка, следующих, как выясняется из разговора, тоже на эту самую медкомиссию. Огромный и могучий Вася Молчанов удовлетворенно потирает руки:
– Вечером организуем маленький сабантуй по случаю этого из
ряда вон выходящего события! Все согласны?
– Согласны,– гудим мы почти хором в ответ и тоже потираем руки. При этом тракторист Голиков с УЖД изгибается в три погибели, выцарапывает из какого-то потайного внутреннего кармана пять рублей и победно поднимает синюю, словно изжеванную бумажку над головой:
– Да погоди ты,– одергивает его вальщик леса по фамилии Субботин, крепкий тридцатилетний парень,– еще не вечер.
А под вечер Вася Молчанов прямо на крыльце военкомата проводит рекогносцировку: выясняет финансовые возможности присутствующих здесь земляков, пускает шапку по кругу и отправляет гонца в магазин с напутствием взять по две «бомбы» на брата и четыре конфетки.
Вино из семьсотпятидесяти граммовых бутылок мы начинаем дегустировать уже в автобусе, несмотря на протестующие взгляды мирных советских граждан. Холодное вино сводит зубы, греет душу и быстренько развязывает языки. Веселой и галдящей компанией мы покидаем автобус уже в Костылево и следуем в небольшой, но уютный скверик за железнодорожным вокзалом, при этом тракторист Голиков изъявляет желание посмотреть расписание движения пассажирских поездов и направляется в вокзал. Мы же, уютно расположившись за вокзалом, распечатываем еще одну «бомбу» и по очереди опустошаем ее из горла. За этим занятием застает нас невесть откуда взявшийся милицейский сержант, он делает нам устное замечание и испаряется. Мы, торжественно пообещав ему вести себя прилично, допиваем бутылку и идем в вокзал, но тракториста Голикова в нем не находим. А где же он?
– Милиция увезла в вытрезвитель,– отвечает на наш вопрос немолодая женщина, закутанная в теплый пуховый платок, оказавшаяся жительницей нашего поселка и знакомой вальщика леса Субботина.
Вася Молчанов оглядывает наши поредевшие ряды и грустно качает головой:
– Один-ноль. До поезда больше не пьем.
В поезде, разместившись в свободном купе, мы выжидательно переглядываемся, и Вася решительно встает из-за стола:
– Негоже в пассажирском поезде пить красное вино из горла. Нас
не поймут. Пойду, возьму стакан у проводника.
В купе он возвращается с граненым стаканом в руке в сопровождении длинного носатого проводника, беспрестанно канючившего:
– Отдай стакан, отдай стакан, отдай стакан.
Вася с грохотом ставит стакан на наш столик и поворачивается к проводнику:
– Исчез!
Проводник тут же исчезает, открывается очередная «бомба», и веселье наше продолжается.
– Суббота, еще по граммульке.
– Может, выйдем в тамбур покурим?
– Потом покурим. Разливай. Утю-утю-утю. Молодец! На, возьми конфетку – занюхай. Вовчик, твоя очередь.
Вагонные колеса отстукивают километры, и с каждым километром голова моя распухает все больше и больше. Становится душно и жарко, и я встаю из-за стола:
– Пойду в тамбур проветрюсь.
Мы с Субботиным выходим в тамбур, и я прижимаюсь лбом к холодному оконному стеклу. Голова моя идет кругом, я наудачу дергаю ручку двери, и она распахивается. Огни станции, от которой только что отошел наш поезд, почему-то напоминают мне огни моей родной Лойги.
– Лойга! Лойгу же проехали! – кричу я, обернувшись к Субботину. Он стоит у противоположной двери и совершенно не реагирует на мои бешеные вопли. Рука моя тянется к красной ручке стоп-крана, и я с силой рву ее вниз. Новый дерущий уши шипящий звук глушит перестуки колес на стыках, и поезд начинает замедлять ход. Я откидываю в сторону стальную площадку, встаю на ступеньки, ожидая полной остановки поезда, получаю удар в спину и лечу в тартарары.
Вася Молчанов, заметив, как носатый проводник быстро пробежал в тамбур, где мы курили, почуяв неладное, тут же покинул наше уютное купе и незамедлительно проследовал вслед за ним в тамбур
вагона. Там он увидел проводника, сбившего ударом ноги меня с подножки вагона, и Субботина, по-прежнему ни на что не реагировавшего. После того, как проводник закрыл дверь вагона и вернул в прежнее положение рычаг стоп-крана, Вася тоже захлопнул за собой свою дверь и тщательно и профессионально избил их обоих.
Сознание медленно возвращается ко мне. Перед собой я вижу слепящий луч тепловозного прожектора, слышу яростный рев тифона и ощущаю себя стоящим на четвереньках, на холодных шпалах железной дороги. Буквально в сотне метров от тепловоза я пытаюсь подняться на ноги, но ноги не слушаются меня, я падаю на слепящую глаза головку рельса и последним усилием воли перекатываю свое непослушное тело на обочину. В уши врывается яростный лязг проходящего рядом с моей головой поезда, а я лежу неподвижно и бессмысленно смотрю на мелькающие перед моим носом черные грохочущие колеса и буксы.
Когда шум поезда затихает, медленно подымаюсь на ноги и, отчаянно шатаясь из стороны в сторону, иду к родным манящим огням человеческого жилья. Время от времени ноги отказывают мне, я медленно и безвольно падаю на четвереньки то в мокрый холодный балласт справа, то в рыхлый и почему-то липкий снег слева. Я упираюсь руками, подымаюсь и опять иду вперед.
– Ой, парень, да откуда ж такой-то? – слышу впереди встревоженный женский голос и подымаю тяжелую голову. Передо мной автомобильный переезд через железную дорогу, красно-белая полоса закрытого шлагбаума, небольшая будка со светящимся квадратом открытой двери и женская фигура, с большим электрическим фонарем в руке. Я неуверенной, ходящей ходуном рукой показываю на светящиеся огни поселка:
– Домой.
– Где ты живешь-то хоть?
– В Лойге.
– Так это же Сулонда, а не Лойга.
В моей голове начинают с тяжелым скрипом ворочаться мысли.
Я смотрю на переезд и начинаю понимать, что здесь что-то не так, поскольку в моей родной Лойге никакого переезда через МПС отродясь не было.
– Как ты сюда попал-то, парень, такой пьяный?
– Как, как? С поезда сошел.
– А-а. Так ты иди на станцию, на вокзал. Я бы тебя здесь в своей будке оставила на ночь, но ведь ты в ней замерзнешь. Ночью-то мы не работаем.
Спустя примерно час я вваливаюсь в маленький зал ожидания железнодорожного вокзала, падаю на лавку и засыпаю мертвецким сном. Просыпаюсь я от холода, сажусь и долго и тупо смотрю в темное окно. Сознание опять потихоньку возвращается ко мне, и в голове бьется и искрится только одна мысль: мне надо домой, мне надо утром на работу. Я встаю и, неуверенно передвигая ногами, иду к дежурной по вокзалу. Немолодая женщина сидит в маленьком уютном кабинетике за столом и читает какую-то книгу. Увидев меня, она долго и завороженно разглядывает мои штаны и куртку. Я невольно опускаю глаза и смотрю на свои светло-серые брюки в модную полоску, и волосы на моей голове начинают слегка шевелиться: брюки в серо-черных мазутных кляксах. Взгляд мой скользит выше, и я вижу свою курточку, вижу, что моя, еще вчера новенькая и красивая курточка, сегодня больше похожа на мазутную фуфайку слесаря.
– И лицо такое же? – осторожно интересуюсь я у дежурной.
– И лицо,– качает она головой и, порывшись в сумочке, подает мне маленькое зеркальце. Уж лучше бы она мне его не давала. Пока я умываюсь под стареньким железным рукомойником и, отфыркиваясь, рассказываю этой доброй женщине о своих злоключениях, она сидит за столом, подперев голову рукой, и с состраданием разглядывает меня. За окном слышится гул работы двигателей подошедшего тепловоза, раздается короткий свисток, и дежурная вдруг спохватывается:
– Ой, сейчас же сборный в Лойгу пойдет. Иди, попроси мужиков, может, они тебя подкинут до дома.
Я от всей души благодарю эту добрую женщину и спешу на перрон. Машинист тепловоза и его помощник, выслушав мой сбивчивый торопливый рассказ, переглядываются, улыбаются, и в четыре часа утра я уже в Лойге. Дома мама, глянув на меня, теряет дар речи, и я собираюсь на работу, так как мне без пятнадцати шесть уже надо быть на посадочной.
* * *
– Здорово, Володя! – голос Шурика Казакова заставляет меня вздрогнуть и оторвать взгляд от телевизора, на экране которого ведущий «Утренней почты» Юрий Николаев плетет какую-то чушь про какого-то очередного своего гостя. Шурик стоит на пороге, улыбается, а под мышкой у него книга, явно предназначенная для меня.
– Чего ты там смотришь? – любопытствует Шурик, и его длинный острый нос прилипает к экрану телевизора.
– Да, лабуда какая-то, а не «Утренняя почта» пошла,– огорченно отвечаю я,– присаживайся. Что за книжка?
– О! По случаю достал, классный детективчик. За два дня прочтешь?
– Раз плюнуть.
– Новости слышал?
–?
– Хому зарезали вчера в общаге.
Шурик удобно устраивается на диване, закуривает сигарету и неспешно рассказывает.
В одном из общежитий, коих, как я уже упоминал, насчитывается аж
три штуки в нашем поселке и в которых проживают сезонные рабочие как с Украины, Белоруссии, Молдавии, так и граждане, для которых местом жительства после пребывания в местах не столь отдаленных определена Архангельская область и, в частности, наш поселок. Вот с таким ухарем и сел Хома играть в карты на деньги вчера вечером. Проиграв
пятьсот рублей, Хома вышел на крылечко покурить, а вскорости к нему присоединился и его партнер по картам, отсидевший последний срок за убийство. Он попросил Хому объяснить, как он ему будет отдавать долг, на что тот по своей неопытности ответил, будто картежный долг он отдавать ему не будет, и тут же получил ножом в сердце.