JPAGE_CURRENT_OF_TOTAL
И я дрожащими от напряжения руками отвел от себя буфер сцепа и выдернул ногу. После этого ноги мои подкосились, и я осел здесь же, прямо на насыпь.
– Я шкурой почувствовал это, – выслушав мой сбивчивый рассказ, сказал Миша и облегченно вздохнул.
На участке подошедший «Тридцать шестой» перепускает наши порожние сцепы, мы его тоже разгораживаем, и я оглядываю сиротливо стоящий домик, водогрейку и челюстной погрузчик, стоящие на краю огромной вырубки, закутанной пухлым одеялом искрящегося на солнце снега. Ярко светит холодное, еще совсем негреющее мартовское солнце, изредка звонко и хлестко постреливают занесенные снегом зеленые ели, стоящие стеной за вырубкой. Толик спрыгивает с подножки в снег, бочком обходит тепловоз и по глубокой снежной траншее узкоколейки идет к будке. Минут через десять выходят он, оператор погрузчика и его помощник с «Уралом» через
плечо и шлепают по снежку к трактору. Я, глянув на часы, решаю пообедать, пока позволяет время.
Пока идет погрузка, Толик Хвостов помогает помощнику –
то подвязывает проволокой провалившиеся короткие хлысты, то с заведенным «Уралом» лезет куда-то между сцепами, и я из кабины вижу лишь негустое сизое облачко дыма, быстро рассеивающееся над шапкой груженого сцепа.
– Все, Володька,– влезает в кабину раскрасневшийся от мороза Толик и пристраивает насквозь промокшие рукавицы на радиатор
отопления,– поехали не спеша. Часов за шесть, если все нормально, доедем до «Лесного». Сцепы, как видишь, все в однококомелицу.
– «Тридцать шестой» ждать не будем?
– Зачем? Ванька носится по участкам, как по магистрали. Так что догонит, не волнуйся,– смеется Толик. Он снимает с себя теплую и удобную куртку костюма работника леса и садится обедать.
– Толик, кто там на челюстнике трудится?
– Медведев.
–Давно они здесь?
– Уже с неделю. Фляга с брагой уже выходилась. Завтра будем снимать пробу.
– Не жадные мужики.
В полночь мы приводим груз на «Лесной» и затягиваем его на объезд ную. Аня Земскова встречает нас в своем теплом домике и, как всегда угощает горячим чаем.
– Толик, к двум часам обещают подвести порожняк,– сообщает она. – Будете ждать?
– Конечно. Еще ведь и «Тридцать шестой» на подходе где-то.
– Ну, ложитесь, поспите пару часиков,– указывает Анна на лавки, стоящие вдоль стен. Мы, попив чайку, следуем ее совету, и я моментально засыпаю.
В три часа утра наконец-то появляется «Тридцать шестой». Веня Хвостов, с воспаленными красными глазами и щеками, покрытыми черной копотью, заваливается на пост и рушится на лавку совершенно без сил:
– Сплю два часа.
Мы с Толиком, широко зевая, выходим на мороз и, пошатываясь, нехотя плетемся к своему тепловозу. Проходя мимо «Тридцать шестого», я поднимаюсь на подножку и открываю дверь кабины. Коля Соболев спит в кресле, запрокинув назад голову и приоткрыв рот:
– Коля,– осторожно окликаю его.
– А? Чего? – он чуть приоткрывает глаза и тут же опять проваливается в сон. Больше будить я его не решаюсь, осторожно и чуть слышно закрываю дверь и спрыгиваю с подножки. На панели «Тридцать шестого» под светом полной луны отчетливо видны «рубки» и «мальчики» с прилипшими белыми кляксами плотного грязноватого снега.
– Все ясно,– закрываю я дверь своего тепловоза,– сцепы падали.
Ну что, Толик, берем порожняк и вперед?
– Только вперед! – бодро отвечает Толик, распахивает окно и начинает вслух считать сцепы, посвечивая на них фонариком.
– Один, два, три… шесть. Стой!
Часа через два-три, я, глядя на сладко посапывающего Толка, начинаю клевать носом и… засыпаю.
– Стой! Проснись, Вовка! – кто-то бешено трясет меня за плечи, голова моя мотается из стороны в сторону, а перед глазами мелькает прыгающее лобовое стекло тепловоза, за которым мелькают в окне деревья и сверкающие в свете фар какие-то высокие нескончаемые валы снега. Я на полном автомате сбрасываю обороты двигателя до минимума и судорожно притормаживаю ручкой тормозного крана. Сознание мое вслед за мной возвращается из небытия, и я вижу, что тепловоз с отчаянно грохочущими порожними сцепами за моей спиной несется вслед по уклону со скоростью тридцать километров
в час. Существенно сбить скорость мне удается только уже в самом конце уклона, и я слышу, как Толик Хвостов за моей спиной переводит дух:
– Надо же! Гоним, как по магистрали, и… дрыхнем.
Днем на участке, погрузив все двенадцать сцепов, оператор челюстного погрузчика Медведев приглашает нас на банкет:
– Господа! Всего лишь по паре кружек браги! На дорожку.
Я первый подхожу к сорокалитровой алюминиевой фляге и зачерпываю из нее полкружки мутной с резким характерным запахом браги.
– Господа, внимание! – поднимает руку Медведев. Радостный гвалт сразу стихает, и все смотрят на меня. Я выдуваю брагу за несколько глотков и закатываю глаза к прокопченному потолку будки:
– Хороша, зараза!
– Ура! – радостно и счастливо кричат все, и кружка идет по кругу.
Недолгое часовое застолье прерывает Веня Хвостов. Он решительно встает из-за стола и, громко икнув, объявляет:
– Пора ехать.
– Что, уже? Так возьмите с собой браженки по чайничку,– предлагают нам радушные хозяева, и мы, заполнив чайники, принесенные из тепловозов, прощаемся с ними. Первым с грузом уходит «Тридцать шестой», и я, подождав пятнадцать минут, врубаю первую ступень.
– Только не гони, умоляю тебя,– просит Толик Хвостов,– не дай бог, сцеп упадет. Наползаешься под ним в снегу по самое некуда.
Я, конечно, прислушиваюсь к совету опытного машиниста, и мы потихоньку пилим вперед. Толик время от времени из чайника разливает по кружкам бражку:
– Ехать часов шесть, если все нормально, лучше пить понемногу, когда надоест – я тебя подменю за баранкой. Ну, как брага?
– Что надо.
– Я иногда дома тоже нет-нет, да и поставлю. Варенья в погребе полно у нас всегда. Что я делаю? Беру алюминиевую ложку, открываю понравившуюся мне банку и мешаю этой ложкой варенье.
– Зачем?
– А затем, что через несколько дней в этой банке варенье начинает бродить. И тогда я достаю его из погреба и показываю супруге:
– Смотри, варенье-то забродило.
– Ой, как жалко-то,– расстраивается она.
– Ну, не пропадать же добру?
– Да бери ты, ее, бери.
И я со спокойной совестью ставлю брагу.
Часа через два мы догоняем «Тридцать шестой», стоящий на месте.
Я открываю окно и слышу впереди короткие тепловозные свистки.
Возле первого сцепа то и дело мелькает луч фонарика.
– Сцеп упал,– закрываю я окно,– похоже, что первый. Что будем делать?
Толик снимает трубку радиостанции:
– Т«ридцать шестой, ответь тридцать пятому».
– Слушаю, Толик.
– Что у вас там случилось?
– Первый сцеп упал одной кареткой. Уже подняли.
– Хорошо.
«Тридцать шестой» срывает с места груженые сцепы и начинает быстро удаляться. Я удивленно смотрю ему вслед и перевожу взгляд
на Толика:
– Куда он гонит так?
– Веня – ученик Леши Ноздрина. А свою кличку «Гончий» Леша получил за лихую езду по усам. Усек?
– Усек. Значит, мы их опять скоро догоним.
– Верно, мыслишь, Володя. Еще по чеплыжке?
Через час мы опять догоняем стоящий «Тридцать шестой». Минут через пятнадцать он, подняв сцеп, уносится вперед. А через час вся история повторяется. И так вплоть до «Лесного», куда наши тепловозы приходят с пятиминутным интервалом. Толик Хвостов будит меня только перед станцией, и мы едем в депо.
А в депо молодой кондуктор Коля Соболев, сжав костистые кулаки, раз за разом атакует Веню Хвостова. Веня отбивается от него руками и ногами и орет благим матом на все депо:
– Мужики! Он же убьет меня!
Мы с Толиком встаем непреодолимой стеной между противниками, и Коля Соболев начинает потихоньку успокаиваться. Я смотрю на его ватную насквозь промокшую фуфайку и брюки в сплошных темных сырых разводах, и головой и думаю: Как я тебя понимаю. Мы с Толиком потратили на дорогу шесть часов, и всю эту дорогу он пил бражку и рассказывал веселые байки. А вы с Ваней потратили на дорогу всего три часа, и еще три часа Коля ползал в снегу под сцепом и ворочал тяжеленные рубки. То есть тоже шесть часов.
– Все, мужики, все,– шумит Толик Хвостов,– идем домой.
– А путевые листы?
– Потом подпишем. Когда будем трезвые.
* * *
Отработав месяц на вахте и получив четыреста рублей, я объявляю маме:
– Мам, нам надо купить пилу.
– Конечно, надо,– соглашается со мной мама и грустно шмыгает носом.
На другой день я сажусь в пригородный поезд и еду до Костылево, а дальше на автобусе до поселка Октябрьский. В хозяйственном магазине на прилавке стоит она – красавица «Дружба» ценой в триста рублей. Я не отвожу от нее восхищенного взгляда и на всякий случай интересуюсь у немолодого усатого продавца:
– «Уралов» не привозили!
– Нет, молодой человек, не привозили,– разводит руками продавец,– берите «Дружбу». Не часто и бывают.
– «Дружба» так «Дружба»,– потираю я руки.
Продавец приносит со склада большую картонную коробку, ставит на прилавок и, вскрыв коробку, проверяет ее содержимое:
– Все на месте. Триста рублей.
Я плачу ему триста рублей и с драгоценной ношей в руках спешу домой.
Утром придя с работы и, как всегда, соснув пару часов я собираю «Дружбу», заливаю полный бак бензина, ставлю стартер и, затаив дыхание, дергаю тросик. «Дружба» моя заводится с пол-оборота, и ее веселый треск разносится по двору. Согласно инструкции, новую пилу, прежде чем пускать в работу, следует обкатать или, попросту говоря, выработать два полных бачка бензина на холостом ходу на средних оборотах. И поэтому я фиксирую газовый рычажок винтом, ставлю работающую «Дружбу» на деревянные мостки и, покуривая сигаретку, не отвожу от своей новой красавицы восторженных глаз. Когда первый бачок бензина почти заканчивается, я глушу пилу, доливаю бензина и опять завожу пилу.
– Красавица,– любуется моей пилой Саша Веселов, проходивший мимо за водой,– за сколько купил, Володька?
– Триста.
– Ого. А два года назад она же стоила всего сто шестьдесят рублей.
– Так это надо ж было клюквы наносить и сдать на эти сто шестьдесят рублей.
– Здорово, Вовчик! – голос Василия Петровича Мокрецова заставляет оторвать глаза от моей красавицы.
– Здорово, Василий Петрович.
– С покупкой.
– Благодарствую.
– Давно надо было купить пилу-то,– открывает он калитку и заходит во дворик,– нечего ходить и клянчить по знакомым. Я вон собрал себе «Дружбу» из запчастей и горя до сих пор не знаю.
Когда гости расходятся, я за своей спиной внезапно слышу странный резкий звук, похожий на хлопок, и пила моя сразу же глохнет. Я поворачиваюсь и недоуменно смотрю на нее: из отверстия вверху цилиндра, где должна была быть свеча зажигания, курится тоненькая голубоватая струйка дыма, а провод зажигания висит на карбюраторе. Что такое?
Я подхожу ближе и, присев на корточки, рассматриваю пилу. Вырвало свечу. Но почему? Я же закрутил ее ключом достаточно прочно. Я беру в руки свечу, закручиваю ее на место и пытаюсь подтянуть ключом.
На первом же полуобороте от легкого усилия, свеча срывается с резьбы.
Я опять выкручиваю ее и внимательно разглядываю.
– Что случилось, Вовчик?
– Да, вот свечку почему-то вырвало,– поворачиваю я голову к вернувшемуся Василию Петровичу.
– Дай, я гляну.
Он присаживается на корточки рядом со мной, разглядывает резьбу свечи, а потом мизинцем на ощупь проверяет резьбу на цилиндре:
– Все ясно. Ты плохо затянул свечу, она ослабла, и от вибрации резьбу на цилиндре съело.
– Да не может быть,– слышу за спиной спокойный голос моего двоюродного брата Коли Воронина.
– Как это не может быть! – взрывается Василий Петрович. –
Я пять лет пилы ремонтировал, знаю.
– Не может быть,– опять также ровно и спокойно возражает Коля.
– У меня в лесу сколько раз свечки вылетали, и ни разу никакой резьбы не съедало. Свечку закручу на место, и опять пила работает.
– Я пять лет пилы ремонтировал!
– Я слышал.
Пока они спорят, я беру запасную свечу и закручиваю ее в цилиндр.
– Заводи, Вовчик.
Пила заводится только с третьей попытки, опять слышится глухой хлопок. Опять она глохнет, и свечка вместе с высоковольтным проводом болтается в стороне. Настроение у меня резко падает. Что делать?
– Как, что делать? – переспрашивает меня на следующий день наш токарь дядя Коля, разглядывая резьбу на цилиндре от моей «Дружбы». – Во-первых, не надо расстраиваться. Вины здесь твоей нет. Это заводской брак. То есть отверстие в цилиндре было просверлено сверлом большего диаметра, и поэтому резьбу-то не нарезали, а лишь наметили. Понятно?
– Угу.
– Что делать? Я могу рассверлить это отверстие побольше и нарезать резьбу под свечки большего диаметра. Свечи такие стоят в тракторных пусках и выходят из строя очень редко. Понятно?
– Угу.
– Вот и хорошо. Пока я тут занимаюсь с цилиндром, ты сходи в лесопунктовский гараж, пообщайся с мужиками и постарайся выклянчить у них заодно хотя бы одну свечку.
В лесопунктовском гараже, стоявшем в десяти метрах от нашего депо и таком же рубленом из бревен, я вижу открытую дверь, за ней среди бесчисленных стеллажей, под завязку забитых запчастями для тракторов, копошащегося механика Колю Кучева. Он в полуха выслушивает мой сбивчивый рассказ о моей беде и, даже не оборачиваясь, протягивает мне новенькую вожделенную свечу. Я, довольный и радостный выхожу на улицу и неспешным шагом прогуливаюсь на легком морозце. Тяжело ухает пневматический молот в кузнице, дымит белым плотным дымом высоченная труба кочегарки, стоящей рядом с ней. Возле кочегарки огромная пачка березовых и осиновых хлыстов, еще совсем недавно привезенных и не занесенных снегом.
Уже апрель, и я невольно подставляю щеку ярко сияющему солнышку – ого! Уже пригревает! Весна у нас здесь приходит поздно, и лишь в середине апреля появляются первые весело журчащие ручейки. В начале мая снег в поселке, как правило, сходит, и лишь в тенечке, за дровенниками и банями еще белеют плотные и посеревшие его остатки. А в лесу снег лежит еще почти до середины мая.
Я вручаю дяде Коле бутылку красного вина и с цилиндром в руке спешу домой по УЖД. Пила моя весело заводится, и я довольный убираю ее на зимнюю веранду:
– Ну вот, кажется и все!
Но этим мои беды с ней не закончатся. Летом у глушителя отвалится гайка и откажет магнето. С завода-изготовителя мне пришлют новые. И я, поставив их на место, опять облегченно вздохну:
– Ну вот, кажется и все.
Но следующей зимой моя красавица «Дружба» намертво заглохнет, и я, сняв маховик, увижу, что его магниты просто вывалились со своих мест. И когда я поставлю на место последний магнит ударами молотка, уже в последний раз, облегченно вздохну:
– Ну, вот и все!
* * *
Боська наш стремительно растет и все более становится похожим на лайку – хвост крючком, шерсть густая, и сам он легкий на ногу, неугомонный и подвижный.
– Володя,– говорит мама, глядя, как он с удовольствием носится по улице возле дома,– надо бы Боське конуру сладить.
– Надо, конечно,– соглашаюсь я с мамой и берусь за дело. В сарае у меня лежат хорошие бруски 5х10 см, и я, прикинув на глаз, беру в руку ножовку и начинаю их распиливать. Конурку мне хочется сделать теплой и уютной, чтобы наш пес жил в ней и зимой и летом.
– Здорово, Вовчик,– у калитки стоит улыбающийся Костя Сумский. В руке у него тележка с сорокалитровой алюминиевой флягой под воду.
– Костя, привет. Чего это ты тут придумал делать?
– Конуру собаке.
Я допиливаю последний брусок и закуриваю сигарету:
– Еще возите лес по автовывозке?
– Ой, добиваем последние дни. Так это все надоело. С декабря ни сна, ни отдыха. Представляешь, отработаю свои восемнадцать часов, посплю до обеда, дома снег почищу, поросенка покормлю, уберу у него, опилочков подсыплю чистых и смотришь уже опять скоро на работу.
– Костя, а кто это придумал работать на лесовозах сутки через
сутки с декабря по апрель?