– Михаил, с Новым годом!
– И тебя тем же концом,– кривится Михаил.
– Ты что такой невеселый?
– Морду кому-нибудь хочется набить.
– Да брось ты. Пошли танцевать.
К нам подбегает завклубом Неля, маленькая и непоседливая, и предлагает нам поучаствовать в активной жизни нашего поселка на правах народных дружинников. Мы с Мишей надеваем красные повязки, идем в зал. Миша на глазах преображается – взгляд его становится жестким, а в голосе слышится металл:
– Так, ребята, курить – на улицу.
– Да, отстань ты от них,– останавливаюсь я рядом с ними.
– Сапожник! Я кому сказал?!
Невысокий худощавый паренек Витя зло косится на Михаила и тушит окурок о каблук ботинка. Отца его, умеющего починить любую обувку, за глаза зовут «сапожником», а заодно и обоих его сыновей. Михаил хватает Витю за рукав и тянет его к выходу из фойе.
Я оттаскиваю его и тяну за собой:
– Найдешь ты сегодня на свою задницу приключений.
– Все равно я ему морду набью,– зло шипит Михаил, нехотя следуя за мной. Хотя я сам далеко не трезв, все же понимаю, что заводить бучу с молодяшками не следует, поскольку в клубе они присутствуют в немалом количестве. Спустя какое-то время я обнаруживаю отсутствие Мишки Солопанова в клубе и ищу глазами Витю-сапожника – его тоже не видно.
Выхожу на улицу и иду за клуб, где у нас традиционно проходят пьяные разборки, и под лестницей, ведущей на второй этаж в кинобудку, слышу тяжелое хриплое дыхание, хлесткие звуки ударов
по физиономии и придушенные яростные матюки. Две темные тени яростно дубасят друг друга. Глаза мои уже отчетливо различают противников, и я понимаю, что Михаилу в этом поединке, похоже, легкая победа не светит. Мой кулак рушит Витю-сапожника в снег, где он и затихает. И тут за своей спиной я чувствую и слышу какую-то грозную неумолимую силу, стремительно надвигающуюся на меня. Я поворачиваюсь и вижу человек шесть молодых парней с оскаленными в немом крике зубами. Меня сбивают с ног, я пытаюсь вскочить на ноги и опять падаю. Несколько тяжело дышащих тел наваливаются на меня и вжимают в горячий снег. Краем глаза я вижу как двое парней держат Михаила за руки, а Витя-сапожник яростно чистит ему зубы кулаками. Затем эти парни куда-то исчезают, я подымаюсь на ноги и отряхиваюсь от снега. Миша Салопанов сидит в снегу с трагическим выражением лица и прикладывает к кровоточащим губам комочки снега. Они быстро краснеют, он отбрасывает их в сторону и берет новую освежающую порцию снега.
Голова у меня необычайно ясная, и такое ощущение, что я сегодня спиртного совсем не пил.
– Ну как, Михаил?
Миша болезненно морщится, плюется тягучими сгустками крови в сторону и встает на ноги:
– Нормально. Принеси мне мою куртку.
Накинув курточку на плечи, Миша растворяется в ночи, а я иду в клуб.
* * *
После бурной и незабываемой встречи Нового года наши долгожданные гости быстренько покидают нас, и я, купив две бутылки водки и одну прихватив с собой на всякий случай, иду на Нижний склад. Вожделенная, так необходимая пачка хороших березовых дров стоит у меня перед глазами, и я, как ишак, быстренько бегущий за подвешенной на палке перед его носом морковкой, бегу за ней мимо нашей двухэтажной больницы, конторы и школы, где учился так давно, что мне иногда кажется, что с тех пор прошла целая жизнь.
Топот мой затихает, как только я оказываюсь на первой разделочной площадке, и в мои уши врывается визг работающих электропил, тяжелое уханье транспортеров и надсадное завывание электролебедок козловых кранов. Тут я беспомощно оглядываюсь и перевожу дух.
– Володька! – слышу знакомый женский голос и узнаю в десятнице, стоящей у транспортера, мою одноклассницу Валю Коршунову.
Она нагибается к очередному бревну, бегущему на транспортере в сторону накопительных карманов, проворно замеряет деревянной метровой линейкой диаметр комелька, ставит точку в своем блокнотике и поворачивается ко мне лицом:
– Иди сюда.
Я подхожу к Валентине и с большим удивлением вижу на ее лице детские конопушки, которые у нее так и не прошли с возрастом.
За эти конопушки Валю немало дразнили в школе, но она на наш
смех всегда реагировала очень достойно,– гордо вскидывала свою голову и изрекала:
– Все равно я самая красивая.
Я объясняю ей цель своего появления на Нижнем складе, она задумчиво качает головой. Затем быстро идет на площадку и о чем-то разговаривает с крепким вислоухим бригадиром-пильщиком.
– Петька Коврига сказал, что для дров пока карман свободный,–
возвращается назад Валентина,– если хочешь, бери свободный крючок и худо-бедно к концу смены пачку себе накатаешь.
– Ух, ты,– радуюсь я внезапному везенью. – А что с меня?
– Бутылка.
Я отдаю ее, родимую, Валентине и, взяв у будки крючок, скорым деловым шагом иду по площадке вдоль бегущего транспортера, вдоль молодых парней, ловко швыряющих тяжелые бревна в накопительные карманы с бегущего транспортера, и наконец оказываюсь в конце площадки, где традиционно располагаются карманы для техсырья и дров. Возле них копошится невысокий мужичок в тоненькой легкой фуфаечке и огромных стоптанных валенках. Он крючком выхватывает с транспортера трехметровую гнилую сосну, скатывает в карман и, глянув на транспортер, ныряет вслед за ней. Ловко поправляет ее крючком и опять взбирается на площадку. Короткие опилыши он скидывает уже в другой карман и опять ныряет вслед за ними.
– Петя Коврига сказал, что мне можно дровишек накатать,– обращаюсь я к нему.
– Вот карман свободный, катай,– машет он крючком и опять вскарабкивается на площадку при помощи своего многофункционального крючка.
– На площадке-то работал?
– Никогда.
– Ну ладно,– кивает он головой, – когда пойдут тебе дрова, я дам знать. Запомни – вниз идут только двухметровые. Ими ты выстелишь дно кармана. Уяснил?
– Уяснил,– закуриваю я.
– А ты кто такой-то? Что-то я тебя и не знаю.
– Югов Володя, с УЖД.
– А-а. Кем работаешь?
– Машинистом.
– О-о.
Когда я работал на погрузке леса, то, конечно, каждый день видел и как работают наши мужики и парни на разделочных площадках.
Со стороны это казалось очень просто: прицепил бревнышко, скатил бревнышко. Первое мое тяжелое березовое бревнышко летит в карман комлем вперед и встает на попа. Второе приземляется не поперек кармана, а вдоль. Покидав мои дровишки, я спрыгиваю в карман и начинаю лихорадочно растаскивать образовавшую кучу малу. Когда я, высунув язык, вылезаю на площадку в надежде перевести дух, меня встречает крик мужичка:
– Тебе!
По транспортеру на меня надвигается партия сосновых опилышей, и я опять начинаю швырять их в свой карман. Мужичок поглядывает на меня, взявшись свободной рукой за стальную проволоку, натянутую вдоль всей разделочной площадки. Нажатием на проволоку останавливают транспортер в случае необходимости.
Но я успеваю. И опять прыгаю вниз, выравниваю эти чураки. Фуфайка моя летит в сторону, потому что мне уже жарко. Когда мой карман заполняется почти до половины, ноги мои начинают заплетаться, а изо рта валит белый горячий пар, как из паровозной трубы.
– Как вы тут работаете? – с трудом переводя дыхание, обращаюсь к мужичку,– у вас что, и перекуров не бывает?
– Бывают, почему же,– серьезно отвечает мужичок.
– Когда?
– Весной. Когда лесу мало.
– Обед,– слышится веселый голос Валентины, и транспортер, дернувшись, замирает. Площадка стремительно пустеет, и я, радуясь заслуженному отдыху, сижу на лавочке и курю сигарету. После обеда мой карман начинает стремительно наполняться дровами, и я, разгоряченный и потный, опять швыряю бревна в карман, благо высота его уже сравнялась с уровнем площадки, и прыгать-вылезать больше уже не надо. Наконец я закатываю наверх уже последнее березовое бревно, крючок мой срывается, тело мое рушится на пачку и совершенно отказывает мне.
– Готов! – кричит мужичок Валентине.
– Что, готова? – кричит она ему в ответ.
– И пачка готова, и сам готов.
– Хорошо,– доносится голос ее, а я лежу на мерзлых бревнах и смотрю вверх на темнеющее небо, на мерцающие холодным светом звезды и мне кажется, что душа моя тоже там, высоко-высоко в вечернем небе среди далеких-далеких звезд.
– Володька!
Я поднимаю голову, чувствую свое тяжелое, ноющее каждой клеточкой тело и вижу Валентину, машущую мне рукой. Рядом с ней стоит Гена Паршин, тракторист, работающий в РСУ.
– Тут дрова попросили привезти, а пачка еще не накатана. Грузи свою на мой трактор, – обращается он ко мне. Минут через пятнадцать пачка дров оказывается на щите его «пятьдесятпятки», и трактор, лязгая гусеницами и ревя двигателем, удаляется в сторону поселка, а я спешу за ним следом. Гена, уже сваливший дрова у нашего дома, поджидает меня, и я, забежав домой, вручаю ему вторую бутылку водки, и мы прощаемся.
Я вынимаю замок из засова, который висит на наших входных дверях, как всегда, без ключа, и в хожу в дом. Мимо моих ног прошмыгивает нетерпеливо пищащий Боська, за ним спешат коты, и все они вылетают на улицу. Я следую за ними во двор и вижу Боську, справляющего малую нужду у забора. Лапу вверх он еще не задирает, как все взрослые кобели, а делает свое дело, слегка присев.
Невольно мне вспоминается история о старом собачьем предании, передающееся из поколения в поколение. Когда приходит время перехода из безмятежной юности во взрослую собачью жизнь, подросшему кобельку старые опытные кобели обязательно рассказывают его.
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был молодой пес. Жил не тужил и собачью малую нужду справлял тоже под забором.
В один прекрасный, но пасмурный день во время этого необходимого и нужного действия подул страшный-страшный ветер, и забор рухнул на этого бедного и неосмотрительного пса. И с той поры все особи собачьего мужского пола, писая под забором или под высоченным телеграфным столбом, обязательно поднимают одну заднюю лапу. Для подстраховки. И Боське, когда придет время, они обязательно расскажут эту поучительную историю.
* * *
Вечером мороз начинает давить уже серьезно, и я смотрю на градусник за окном. Ого – уже минус тридцать! А что же тогда будет утром? А утром мой градусник показывает уже минут тридцать пять.
Поскольку мне на работу в ночь, я беру деревянную лопату и иду обваливать снегом дом. Мы все так делаем. Домишки наши – это финские сборные времянки, не предназначенные для постоянного проживания, и, конечно же, не для наших северных морозов. Свою часть дома я заваливаю снегом до самых окон и, довольный и разогревшийся, перевожу дух. Мой сосед Григорий Щербина обвалил свою часть дома еще неделю назад и вчера утром, завидя меня, гаркнул на всю улицу:
– Сосед! Чтобы завтра дом обвалил снегом! Как понял?
– Понял, дядя Гриша, понял,– пообещал я ему. На Григория я не обижаюсь. Он годится мне в отцы, и его резкие замечания всегда по существу.
На следующее утро, когда я прихожу с работы, мой градусник показывает уже минус сорок. Мама топит печь. Женька и Лева сидят на ней на самом верху, а Боська пристроился в комнате на половичке и жмется спиной к теплым кирпичам. Окна снизу почти на треть заледенели, а на входной двери мама уже повесила байковое одеяло. Позавтракав, я ложусь спать, а просыпаюсь от холода часа через три. Печь еще теплая, но я набиваю ее ненасытное чрево дровами, колю ножом лучинки из сухого полена и затапливаю ее.
Четыре кошачьих глаза сверху с явным одобрением наблюдают за моими действиями.
– Ну что, братцы-тунеядцы, замерзли? – спрашиваю я. Женька с Левой переглядываются и скромно помалкивают. Вечером я включаю телевизор, и он сообщает мне, что в Архангельской области сегодня минут тридцать градусов, а завтра понижения температуры не ожидается.
– Врешь ты, как сивый мерин! – с негодованием говорю я московской дикторше, но она в ответ нежно улыбается мне и складывает свои бумаги в красивую синюю папочку.
В пять тридцать пять утра я, одетый в толстые ватные штаны и такую же фуфайку, перед тем как тронуться в далекий путь, подхожу к окну и пальцами протираю почти полностью заиндевевшее окно.
В моей душе еще теплится слабая надежда, что московская дикторша в первый и последний раз окажется права, но в слабом просвете красный столбик упал до минус сорока шести. Я не верю своим глазам. Еще тщательнее протираю оконное стекло, и усиленно хлопаю глазами и вижу то же самое – минус сорок шесть! Я выхожу на улицу.
Вдыхаю морозный воздух короткими порциями и начинаю судорожно кашлять – он дерет легкие, как наждачкой. Перед моим взором возникает забор, покрытый инеем, и я невольно оглядываюсь на наш
дом, он тоже белый, тополя и черемуха под окном и березка, посаженная мной у крыльца, когда я закончил восьмой класс, тоже покрыты белым ершистым инеем. На посадочной почти все ТУ-4, молотящие шумными двигателями, и среди них мой «Тридцать пятый».
– Скажи мне, Володя,– встречает меня Михалыч в теплой-претеплой кабине, подавая мне руку для рукопожатия,– сколько на том градуснике?
– Минус сорок шесть,– с трудом разлепляю я одеревеневшие губы.
От такого известия у Михалыча отказывают ноги, и он опускается в свое кресло:
– То-то я смотрю, что ты весь в инее, как собака!
– Ну, а что там, на участке, Михалыч?
– А что там? Вчерась не грузили.
– Ты в ночь на горячем был?
– А то! В депо дубарина.
– Машину заправил?
Михалыч пронизывает меня испепеляющим взглядом:
– Он спрашивает заправил ли я машину? Ты дрова привез?
– Да. Пару дней назад.
– Да ты что! Расскажи мне!
– А что рассказывать? Пошел на Нижний склад и накатал пачку!
– Сам?! – вскакивает Михалыч с кресла.
– Ну да.
– Моя вчерась на меня, как собака: гди ти дрова? А гди я их возьму?
Дверь кабины с шумом открывается, в кабину влезает Виктор
Епишин, закутанный по самые глаза:
– Здорово, мужики.
– Здорово, Виктор.
 |
 |
 |