Долгими зимними вечерами мама мне, мальчишке, и моей младшей сестренке Тане читала сказки. Потрескивали горящие поленья в печи, светила пестрым моргающим светом керосиновая лампа ,и лился добрый голос мамы, повествующей о жизни добрых молодцев и Иванов-царевичей в старые добрые времена. Колыхалось пламя керосиновой лампы, колыхались неясные тени в полутемных углах нашей уютной квартирки, но для меня это были вовсе не тени, а скачущие смелые былинные богатыри и изрыгающие очень страшные Змеи-Горынычи.
Сказки я не слушал, я их видел, как в киноленте. А потом уже днем, переполненный впечатлениями, я зарисовывал в альбом своих героев, где они, увиденные в моем воображении, вершили свои и черные, и добрые дела.
Моим любимым блюдом была жаренная на маргарине картошка, потому что жили мы без отца и очень-очень скромно. Несмотря на это, рос я круглолицым крепышом, и болезни обходили меня стороной. В первый класс мы с моим двоюродным братом Сашей пошли вместе, и, как мы не жались друг к другу, нас почему-то разлучили, и учились мы уже в параллельных классах.
Морозной зимой, сделав школьные домашние задания, мы спешили на улицу, и никакой мороз, никакой снегопад нас не мог остановить.
Нас ждали наша любимая горка на Садовой улице и наши друзья, старые и новые, где мы катались на санках или лыжах или же, разделившись на две враждующие армии, либо штурмовали эту горку, либо обороняли ее. После таких отчаянных рукопашных боев я приходил домой в промокших и задубевших на морозе штанах, и такие же скованные морозом рукавицы уже не мог снять с рук, чтобы открыть дверь.
А потом я сидел у открытой пышущей жаром печи, вбирая каждой клеточкой своего насквозь промерзшего тела живительное доброе тепло. Мама развешивала мои оттаявшие и насквозь мокрые пальтишко, штаны над плитой, очищала от снега задубевшие валенки, ставила их на печь сушиться и молча, качала головой. А в следующий вечер
я спешил на пруд возле нашего пожарного депо, где мы чистили его от снега и до упаду гоняли самодельную шайбу самодельными деревянными клюшками. И опять я приходил домой чуть живой и плакал от боли, сидя у жаркой печки, когда мои промерзшие пальцы начинали отходить от мороза.
Учился я неплохо, но к занятиям относился как к очередному детскому развлечению, и наша учительница Галина Геннадьевна Золотилова, совсем еще молодая девушка, на родительских собраниях всегда говорила маме: «Учиться может, но не хочет».
Там же, в школе у меня появились новые друзья: Коля Балин, Слава Абросимов, Коля Печинников, Сережа Николаев и Саша Илюхин, а прежние – Миша Салопанов, Витя Григорьев, Леня Ерофеевский, Коля Тихомиров, Коля Беричевский и Вася Струков всегда были рядом. Кто-то из них позже уехал из нашего поселка, а вновь приехавшие Вова Нечаев
и Коля Щербина, Саша Потешкин влились в нашу веселую компанию.
Все мы были из семей с разным материальным достатком, но улица равняла всех. Почти у всех моих друзей детства были отцы, но никто из моих друзей или их родителей никогда, ни разу не попрекнули меня этим. Слово «безотцовщина» было мне незнакомо, и я никогда не комплексовал по этому поводу.
Сколько я себя помню, во мне всегда жила неуемная страсть по познанию окружающего мира. Любая игрушка, попавшая мне в руки, всегда разбиралась на составляющие и тщательно обследовалась. Детские любопытные глаза всегда хотели знать и понимать, как это все крутится, вертится или движется. Часы-будильники или же настенные часы-ходики с гирями и нарисованными тремя медведями по этой самой причине менялись в нашем доме достаточно часто.
Новый мир, яркий и интересный, открыл нам Саша Илюхин – это мир пластилиновых солдатиков, пушек и танков. Его старший брат Борис, занимавшийся лепкой, обучил этому делу Сашу, а он, в свою очередь, обучил и увлек нас,– Сережу Николаева, Вову Нечаева и меня.
Вечерами или по выходным дням мы собирались у кого-нибудь из нас, и жили в другом мире, где пластилиновые солдатики, повинуясь нашей воле, дружили, флиртовали с девушками и воевали между собой. Однажды генерал Саши Илюхина, рассорившись с моим генералом, объявил ему войну, и вечером его армия, аккуратно сложенная в коробки из-под
пластилина, уже прибывала к порогу неприятеля, и на столе разыгрывались увлекательные сражения. Нередко по причине позднего времени затянувшийся бой переносился на следующий день и мог растянуться даже на целую неделю.
Постепенно пластилиновые солдатики, катания с горок и зимние рукопашные бои сменились на деревянные мечи и щиты, а в наших карманах появились солидные рогатки и «пукалки». Летом, однажды облюбовав для своих мальчишеских дел небольшую лесную поляну в ста метрах от края поселка, мы как-то незаметно прижились на ней, обустроили ее – сколотили шалаш из досок, и разбили волейбольную площадку, и она стала Поляной Нашего Детства. С той поры и зимой, 97
и летом там не умолкали наши веселые голоса. Там мы до одури играли в волейбол или в футбол на одни ворота, жгли костры и пекли в них картошку и испытывали свои первые «пукалки» и «поджигные» – самодельные пистолеты. Теперь уже на Поляне «русские воины» сражались с «немецкими рыцарями», деревянными мечами и «красные бойцы» Василия Ивановича Чапаева громили «проклятых беляков». Устав от войн, мы палили из «поджигных» по мишеням ,и громкое эхо разносило далеко по лесу звуки выстрелов. Время от времени хозяева близстоящих у Поляны домов, потеряв всяческое терпение, с огромным дрыном или острым сверкающим топором в руках, со страшным матом разгоняли нас по долам и весям. Через несколько дней, придя в себя от пережитого ужаса, мы опять собирались на нашей Поляне и негромко, с оглядкой, играли в волейбол или футбол, а спустя еще несколько дней, осмелев и обнаглев, опять принимались за старое, и опять в лесу гремели хлесткие выстрелы из «поджигных» и опять, мы, от страха выпучив глаза, неслись, кто куда что есть мочи, спасаясь от праведного гнева «соседей».
И еще любимым временем были зимние Святки. Две недели после самого любимого Новогоднего праздника наш поселок, не знал ни сна, ни покоя. По улицам носились многочисленные толпы «наряжух» –
мальчишек и девчонок, наряженных в самые немыслимые костюмы.
Здесь детская фантазия била ключом – кто разукрашивали лица углем и помадой, выворачивали наизнанку пальто и шапки или же одевались в какое-то немыслимое тряпье, найденное на чердаках домов и сараев.
Каждый вечер я возвращался домой, переполненный яркими впечатлениями, а карманы мои всегда были набиты конфетами, пряниками и ароматными пирожками. Хозяева квартир, в которые врывалась размалеванная, разодетая самым немыслимым образом пляшущая орава пацанов и девчат, в основном относились к нам с улыбкой и одаривали нас всякими вкусностями.
И лишь однажды в квартире нас встретил пьяный в дымину мужик с топором в руках. Вот тогда я впервые в жизни испытал такой ужас, и улепетывал оттуда так, что, добежав до ближайшего освещенного перекрестка, свалился в сугроб– отказали ноги от страха.
Парни постарше нас снимали калитки с петель и зашвыривали их в заснеженные огороды, перекладывали поленницы дров из дровенников в самые немыслимые места или же закручивали насмерть проволокой двери квартир, а однажды утащили с нашей конюшни деревянные огромные сани и водрузили их на конек крыши поселкового совета.
Кумирами нашими были не только герои любимых кинофильмов, но и наши поселковые отчаянные сорви-головы: Толя Марков по клич98
ке Маркиш, Витя Давыдов по кличке Давыд, Паша Понедельников, Витя Дурягин по кличке Дурька, неугомонный Миша Салопанов
и многие другие. Маркиш славился умением, запрокинув голову, влить в себя полбутылки «Вермута» без передыху, и что самое интересное, кадык при этом не двигался. Ходил он всегда с вилкой в кармане и комментировал это так: «Два удара – восемь дыр». Он не боялся никого и ничего, и мне приходилось видеть не раз, как он вступал в драку с крепкими кряжистыми мужиками, правда, при этом его частенько поколачивали.
А в школе нашему директору Гневашеву Ивану Ивановичу не было покоя от Миши Салопанова. Однажды он, в очередной раз закрыв маленького Мишу в своем кабинете ушел домой на ужин. Покушав и отдохнув, Иван Иванович вышел из дома с целью сходить в школу и освободить узника, который, по его мнению, уже к этому времени осознал всю мерзость очередного пагубного поступка и… обомлел: из школьного громкоговорителя гремели бравурные марши. Иван Иванович поспешил в свой кабинет, поняв, что это дело рук все того же Миши Салопанова.
Он застал пакостника на месте преступления, увлеченно расстреливающего из воздушной винтовки его любимые цветы в горшках, стоящие в углах директорского кабинета и на подоконнике.
Миша, чтобы скоротать время, включил радиоприемник, поставил пластиночку, не зная, что приемник присоединен к громкоговорителю, достал винтовку из шкафа и нашел ей достойное применение.
Став постарше, мы по вечерам бегали к нашему клубу послушать модную музыку, поглазеть на танцующих или выясняющих отношения при помощи крепких кулаков парней за клубом. Здесь у нас были уже другие кумиры – Костя Сумской, Валик Кармашов, Валера Кушнир, Вася Неронов и три брата Ивановы. Все они были стойкие и отчаянные бойцы, и поединки, вспыхивающие время от времени, как правило, кончались в их пользу.
Первому из нас родители купили фотоаппарат «Смена 8» моему соседу Саше Потешкину. Он и привил мне любовь к фотоделу на всю оставшуюся жизнь. Много вечеров просидели мы у него дома, проявляя пленки и печатая фотографии. Позже фотоаппараты появились у Коли Щербины, Коли Беричевского и Сережи Николаева.
А потом старший брат Сережи Николаева подарил ему свой старенький магнитофон, и мы увлеченно слушали новые, доселе неслыханные песни Михаила Ножкина и Владимира Высоцкого. Качество записи было тогда никудышным, пленки постоянно рвались, и Сережа без
конца склеивал их уксусом. Позже у Коли Беричевского появился новый магнитофон «Весна» на батарейках, и на нашей Поляне уже слышались 99
не выстрелы «пождигных», а веселые модные тогда песни Эдуарда Хиля, Эдиты Пьехи и Майи Кристаллинской.
Как-то летом, когда мне уже стукнуло восемнадцать лет, мы с приехавшим в отпуск Колей Беричевским, учившемся в то время в военном училище, прихватив бутылочку вина, пришли на Поляну Нашего Детства. Разожгли костерок, выпили по стаканчику и вспомнили былые времена. Я смотрел на нашу родную Поляну, испохабленную ножом бульдозера, и не узнавал ее. Прежней нашей Поляны больше не было. Ее некогда живая душа словно умерла. И мне стало грустно и больно.
Всю свою жизнь я ношу в сердце эту боль. И всю жизнь не кончается живительный родничок воспоминаний в моей душе, бьющий из Поляны Нашего Детства.
– Ну что, Владимир, взгрустнул? – голос Валеры Ершова возвращает меня в вагон пассажирского поезда «Котлас-Москва»,– сейчас
будет Кизема, а следующая наша – Лойга.
* * *
В конторе УЖД, куда мы пришли на следующее утро, нас встретил старший диспетчер Загоскин. Расспросив о учебе в Кирове, он быстренько распределил нас для дальнейшей работы на тепловозах.
– А ты, Югов, пойдешь работать на «Девятку»,– подытожил он.
– Как на «Девятку»? – обомлел я.– Я ж на ТУ-6 не стажировался ни одного дня?!
– Я тебе предлагал поработать на ТУ-6, но ты же отказался.
– Да я…
– Вот и хорошо. Завтра с утра на работу. На стажировку тебе сутки. Желаю удачи.
Домой я шел в глубокой задумчивости– назначение на ТУ-6 напрочь выбило меня из колеи. Как я буду работать на нем, если не знаю, как включаются скорости, не говоря уже об остальном?
Рано утром по свежему хрустящему снежку на ватных от страха ногах иду на работу. Морозец уже градусов десять, и на мне теплая фуфайка и валенки с резиновыми галошами. Возле «Девятки» суетится машинист Миша Замашкин, крепкий высокий парень. Завидев меня, он дружелюбно улыбается и кричит мне в ухо, сквозь рев
тепловозных двигателей:
– Сейчас едем на заправку!
– Что?!
– Заправляться, говорю, поедем!
– А-а!
Я залезаю в кабину, швыряю сумку на сиденье и, обреченно вдохнув, закуриваю сигарету: чему быть – того не миновать. Миша вваливается в кабину, захлопывает дверь, и в кабине становится намного тише. Он садится на водительское кресло, щелкает тумблером «масса», и на приборной доске начинают светиться датчики. Звука заведенного двигателя нашего ТУ-6 в общем утреннем реве совсем не слышно. Я смотрю на тахометр, но его стрелка все также лежит на нуле. Замашкин, обернувшись ко мне и проследив направление моего взгляда, смеется:
– Да он у нас не работает.
«Девятка» легко и неслышно вылетает из депо и спешит на заправку. Пока Миша сидит со шлангом на капоте, я с молодым кондуктором ношу песок в тяжелых ведрах.
– Все? – подходит он ко мне, когда я уже ставлю пустые ведра в пескосушке.
– Все.
– Ну, поехали на посадочную. Сегодня наша очередь вести вагоны в лес.
На посадочной Миша встает со своего кресла и широким жестом приглашает меня занять водительское место:
– Ну, покажи, чему тебя там учили девять месяцев.
– Михаил, подожди. Я на ТУ-6 вообще не работал ни одного часа.
От этой удивительной новости Миша погружается в глубокую задумчивость и садится опять в свое кресло:
– То-то я смотрю, ты в валенках.
– А что, в валенках?
– Стопа в валенке не гнется, как ты будешь на педали давить?
У Михаила на ногах кирзовые сапоги, и он, видя мой недоуменный взгляд, показывает, как работает нога на педали.
– Понял?
– Понял.
– А вот так включается первая скорость. Понял?
– Понял.
– Вот так вторая. Понял?
– Понял.
– Вот так третья, вот так четвертая, а так пятая. Понял?
– Понял.
– Ну, что такое сцепление и реверс, тебе объяснять, я думаю, не надо?
– Нет.
– Молодец! В ночь поедешь работать один.
– Михаил, да ты че?
– Не ссы! У тебя будет кондуктор Петро Володин. Он шофер, подскажет.
Ровно в семь часов Миша подает длинный сигнал свистком тепловоза и, обернувшись к кондуктору, коротко бросает:
– Глянь там, все сели?
– Вроде все.
Пассажирский состав трогается с места, набирая скорость, лязгая буферами, пролетает стрелочный перевод. Еще не рассвело, и желтый свет фар тепловоза мечется по рельсам и близстоящим вспомогательным строениям, принадлежащим собственно лесопункту.
Снаружи со стороны вагонов вдруг слышится резкий свист и какието приглушенные вопли. Миша выжимает сцепление и хватается за ручку тормозного крана:
– Опять, на хер, кого-то там забыли!
Кондуктор резко открывает окно и, высунув голову из кабины, напряженно всматривается в сторону вагончиков:
– Мужик какой-то чешет с «Уралом» на плече.
– Сел?
– Сел. Поехали.
– У них каждое утро так,– оборачивается ко мне Михаил,– обязательно какой-нибудь мудак опоздает.
До «Восьмого» Михаил ведет пассажирский состав сам, попутно объясняя мне нюансы работы машиниста, касающиеся вождения этих пассажирских вагонов.
– На станции – вторая и третья скорость. На магистрали – пятая.
На усах – вторая. С грузом только первая. С порожником – вторая.
Хитрого ничего нет.
С «Восьмого» километра наш один оставшийся вагон я веду уже сам. Действительно, в валенках на ТУ-6 работать не то, что неудобно, а почти невозможно, потому как нога в негнущемся валенке педали совершенно не чувствует.
– Ничего,– смеется Миша Замашкин,– мужики поколотят в лесу пару раз, быстро научишься.
Худо-бедно, с дерганьем и лязганьем я все-таки привожу вагон на участок и возле будок дымящейся водогрейки останавливаю тепловоз, сняв с взмокшей головы подшлемник, вытираю потный лоб.
 |
 |
 |