Мы выкатываем новенький «ИЖ-Юпитер» с коляской на дорогу, и звук заведенного двигателя крушит утреннюю тишину поселка.
Куры поднимают испуганный крик и начинают бестолково метаться по огороду. Тут же откуда-то возникает большой белый петух и встает непроходимой стеной между его дамами и нами. Он косит на нас одним глазом и кокочет, успокаивая их. Валентин, кивая в сторону своего красавца-петуха, кричит мне:
– Вчера соседскому коту так врезал шпорами, что тот через забор перемахнул, как ласточка.
«ИЖ-Юпитер» несет нас по поселку и сворачивает в сторону Печерского нижнего склада. Дальше мы едем уже по грунтовой лесной дороге, изобилующей рытвинами и кочками, и через час мы уже на крутом берегу Кипринги. Кипринга – это небольшая речушка, шириной метра два при полной воде и сейчас она больше похожа на ручеек. Валентин глушит мотоцикл, и опять наступает удивительная благодатная тишина. Время от времени слышен только разноцветный щебет птиц. Мы берем ведра, и я следую за Валентином к его ягодной плантации. Переходим речку по скользкому березовому бревнышку и оказываемся в густых зарослях смородины.
Я присматриваюсь и вижу хорошие черные гроздья смородины.
– Ого! Да здесь не ступала нога человека.
– Знамо дело.
Мы оставляем свои ведра на пригорочке и с побирушками в руках углубляемся в кусты смородины. Сочные, спелые и удивительно ароматные ягоды быстро наполняют мой литровый бидончик, и я продираюсь сквозь кусты к своему ведру. Высыпаю в него ягоды и опять принимаюсь за дело.
– Родня,– кричит откуда-то невидимый мне Валентин,– ну как?
– О-о, слов нет!
Быстренько набрав с полведерка смородины, я обнаруживаю, что ягод-то поблизости больше, вроде, как, и нет, и поэтому иду сквозь кусты дальше вдоль речки, и мои усилия не пропадают даром. Выскочив на небольшую полянку, я восторженно замираю, и многочисленные царапины на лице и на руках вмиг перестают жечь кожу – посреди полянки стоит и пламенеет огромный куст красной смородины.
Я обхожу его кругом и восторженно качаю головой. Такого я еще никогда не видел. Красные огромные гроздья висят на ветвях так густо, что кажутся мне нарисованными иллюстрациями в старых добрых сказках. «Ну, здесь я и доберу свое ведерко», – радуюсь я и возвращаюсь за ведром, поскольку ползать по кустам с полной побирушкой туда-сюда не очень -то удобно. Обобрав крайние кусты, я осторожно раздвигаю их, с большим удовлетворением созерцая появляющиеся перед моим носом сочные гроздья смородины, и вдруг внезапно для себя выхожу на чистое место, заросшее только густой зеленой травой.
С удивлением оглядываюсь и понимаю, что куст смородины вовсе и не куст, а что-то вроде плотной зеленой стены вокруг совсем маленькой полянки, в центре которой находится огромный осиновый пень, около метра в диаметре. А под пнем я вижу лаз в нору диаметром сантиметров восемьдесят, и мое сердце опускается в пятки – это хорошо спрятанная медвежья берлога.
– Валик! – ору я во все горло. – Я тут медвежью берлогу нашел!
– Что?!
– Мишка тут живет! – голос мой внезапно срывается и переходит на фальцет.
– Шутник ты, родня!
Мне становится и весело, и жутко, но не бросать же столько ягод!
И я дрожащими руками опять собираю гроздья смородины. А когда мое ведро наполняется до краев, скоренько и бодренько двигаюсь в обратном направлении. Валентин сидит возле своего ведра, покусывая травинку. Ведро у него тоже уже полное. Я рассказываю ему об увиденной берлоге и предлагаю совершить кратковременную, но чрезвычайно увлекательную экскурсию к ее местонахождению, но Валентин явно не горит желанием увидеть жилище хозяина тайги.
– Его там все равно нет и в помине. Если бы здесь жил, то ягод нам этих уж никак бы не оставил.
Мы опять садимся на мотоцикл, ставим ведра с ягодами в коляску и по знакомым кочкам и рытвинам неспешно едем в сторону поселка. На нашем перекрестке я прощаюсь с Валентином, не забыв искренне поблагодарить его. А на крылечке опять сидит мама и чистит свои любимые подберезовики.
– Ой, как хорошо в лес сходили. Комаров немного, не жарко, а грибов столько нашли! А как вы съездили? Ой! Надо же, сколько смородины! У меня отпуск в сентябре, поеду к сестрам в Красавино, отвезу и ягод, и грибов.
Кот Женька, сладко дремавший рядом с мамой, открывает свои огромные глазищи и подходит ко мне поздороваться по-своему, покошачьи – потереться спиной о мою ногу. Затем он подходит к ведру, приподнимается на задние лапы и подозрительно и тщательно обнюхивает ягоды. Найдя их несъедобными, он вальяжно спускается по ступенькам крыльца и по-хозяйски оглядывает вверенную ему территорию – наш огород.
Любой кот, в любом доме, всегда твердо знает, что двор и огород его хозяев – это его территория, где хозяин и он тоже. И поэтому любой другой, либо случайно забредший в чужие владения, либо попытавшийся намеренно посягнуть на права хозяина, незамедлительно и решительно выдворяется вон. Поначалу хозяин пытается испугать пришельца громкими истошными воплями, демонстрируя готовность наказать незваного гостя, затем начинается осторожное сближение с характерным кошачьим шипением и, исчерпав все убедительные аргументы, он смело вступает в драку и, что самое интересное, всегда выходит из схватки победителем, потому что непоколебимое чувство собственной правоты придает ему уверенную силу.
Дерутся коты исключительно один на один, о чем давным-давно уже забыли люди. За свою многолетнюю жизнь в нашем северном поселке я ни разу и не видел и даже не слышал, чтобы в подобных поединках один кот хоть как-то покалечил другого.
Уши Женьки начинают крутиться, как локаторы, сканируя неслышимые для меня звуки. Он напрягается, привычно припадает к земле и короткими перебежками устремляется в огород и растворяется в картофельной ботве. Если там прогуливается очередной кот-заблуда, то ему крупно не повезло, потому что Женька из тех редких котов, которые вступают в драку с ходу.
Через несколько секунд из огорода взлетает к синему небу испуганный кошачий вопль, и картофельная ботва в середине грядки начинает отплясывать странный танец, чем-то похожий на дерганье не в меру пьяных пацанов на нашей танцплощадке.
Все это сопровождается задушенными кошачьими воплями и взлетающими вверх выдранными клочьями разноцветной кошачьей шерсти. А спустя пару минут из ботвы вылетает мордастый серый кот и влетает на наш новый и крепкий забор. Качнувшись тудасюда, он испуганно облизывается и шустренько трусит по штакетнику прочь.
– Тунеядец, иди ко мне,– слышится резкий и злой голос дядя Павлика со стороны колонки, и кот на заборе замирает и испуганно смотрит назад.
По мосткам плечом к плечу идут из леса дядя Павлик и Сережа Богулев. Ремни плетеного из бересты пестеря, глубоко врезавшиеся в плечи дяди, и усиленное пыхтение Сережи, сгибающегося от тяжелой корзины, свидетельствуют об удачной грибной охоте, а недовольный голос дядя Павлика о том, что Тунеядец где-то по дороге в лес, как всегда куда-то смылся.
Он нехотя плетется навстречу хозяину, виновато поскуливая и кося хитрыми глазами по сторонам. Получать честно заслуженного пендаля ему совсем не хочется и, увидев чужого кота на заборе, он вытягивает свою короткую жирную шею и замирает. В его глазах зажигаются радостные огоньки – вот он шанс загладить свою вину!
Чужой кот, основательно ободранный, нагло шествует по забору нашего родственника – да как он посмел! И Тунеядец бросается на забор с хрипящим злобным лаем. Он встает на свои короткие задние лапы, но кота ему все равно не достать. Котяра же на всякий случай прибавляет ходу. Новый забор, несмотря на яростные броски Тунеядца, стоит непоколебимо и уверенно, и он, осознав это и уже перескочив на калитку, шипит на Тунеядца, как Змей Горыныч, и корчит ему страшные рожи. Пес, возмущенный до глубины души подобной наглостью яростно обрушивается на калитку, и тут серому супостату не везет во второй раз – я забыл закрыть ее на вертушку.
Калитка с треском распахивается и вырывается из-под кошачьих лап и, кот, в свою очередь, растопырив в стороны все четыре лапы, сваливается прямо на загривок Тунеядца и намертво пришвартовывается к нему всеми двадцатью когтями. Тунеядец, несколько раз лихо подпрыгивает на месте с целью сбросить своего седока на землю и, убедившись в тщетности своих попыток, падает на мостки, придавив своей жирной тушей кота. Сплющенный и полузадохшийся кот из последних сил вырывается из преисподней и летит что есть мочи прочь. Но тут ему не везет в третий раз, потому что несется он по мосткам прямо на дядю Павлика и Сережу Богулева, с огромным интересов наблюдавших за побоищем и, конечно же, всей душой болеющих за своих, и Сережа ловко прифутболивает кота левой ногой: знай наших!
Кот взлетает к облакам и, ловко перевернувшись в воздухе, приводняется в близлежащий кювет, обильно заполненный водой, покрытой густой зеленой ряской, и вместе с ней уходит под воду. Из воды всплывает уже нечто, страшное и жуткое, похожее на зеленого болотного упыря, и молча уносится прочь. А Тунеядец уже радостно крутится у ног дядя Павлика и изображает неописуемую радость от долгожданной встречи. Женька выходит на мостки через распахнутую настежь калитку и радостно приветствует своих добрых знакомых – с Тунеядцем они по-родственному обнюхиваются, а дядя Павлику и Сереже говорит свое доброе – «ур-р-р»! Мы все довольные, усталые и радостные с удовольствием делимся впечатлениями.
Хорошее это время – лето в таежном поселке!
– Ну что, Серега, бывай здоров,– вскидывает не плечи тяжелый пестерь дядя Павлик.
– Не Серега, а Сергей Палыч,– подымает свою корзинку, заполненную с горочкой ровными и крепенькими бычками, Сережа. –
Я теперь работаю и семью кормлю.
Дядя смотрит вслед уходящему Сереже и довольно качает головой:
– Ух ты, кормилец! Да еще и Сергей Палыч!
* * *
В понедельник я прихожу на посадочную с неизменной сумкой на плече. Здороваюсь с машинистами и кондукторами и на панели станционного тепловоза, обдуваемый свежим утренним ветерком, еду на работу. У диспетчерской стоит, заложив руки за спину, наш старший диспетчер Загоскин Анатолий Павлович, мужчина коренастый, с волевым лицом. Он внимательным цепким взглядом прощупывает утреннюю смену, поскольку опохмелившиеся с утречка ему как кость в горле. Если обнаруживается товарищ, болтливый не в меру или же со следами вчерашней неумеренно-дружеской попойки на лице, Анатолий Павлович окликает его ласковым голосом, подзывает к себе указательным пальцем и производит более тщательный наружный осмотр с более близкого расстояния, что позволяет к тому же уловить либо густой и тяжелый запах вчерашнего перегара, либо резкий волнующий утренний свежачок. Уличенный товарищ, как правило, ни в чем не признается, начинает яростно спорить со старшим диспетчером, потому что любому изрядно выпившему человеку всегда почему-то кажется, что он трезв, как стеклышко. Все это зачастую заканчивается твердым: «К работе не допускаю» и комментируется наказанным товарищем словами далеко не печатными.
– Вовка,– окликает он меня,– а ты почему вышел на работу, «Тридцать восьмой» же сломан?
– Так меня никто же не предупредил.
– Вызывная сказала, что тебя дома не было, шляться меньше надо по девкам.
Мимо меня идут к диспетчерской братья Сумские: Костя и Евгений. Евгений щупленький, а Костя повыше его ростом и крепко сбитый.
– Как дела, Костя? – сторонится, пропуская их по узким деревянным мосткам, Анатолий Павлович.– Признавайся, пил вчера?
– Ну пил, и что? – останавливается Костя, глядя исподлобья на него.
– А что ты бычишься?
– Да пошел ты,– цедит лениво Костя и идет в диспетчерскую.
В дверях он неожиданно сталкивается с диспетчером Люсей Кондратьевой, спешащей к тепловозу, остановившемуся напротив диспетчерской. Люся, невольно угодившая в объятия могучего Кости, придушенно пищит «Ох» и заносится Костей обратно в диспетчерскую:
– Ну, наконец-то ты мне встретилась, любовь моя! Ты почему нам в прошлую смену порожняка не дала?! – слышится из распахнутой двери приглушенный голос Кости.
В восемь часов у диспетчерской останавливается станционный тепловоз с вагончиком, и из него вываливаются на насыпь работники нашего депо. Все одеты в спецовочки, кто в старенькую, кто в новенькую, кто в керзачах, кто в ботинках и, вытянувшись в длинную цепочку, неторопливо следуют в родные пенаты. Впереди механик Алик Брулетов, что-то зло выговаривающий через плечо плетущимся следом за ним Володя Клюшеву и Володе Попову. За ними идет наш токарь дядя Коля, мужчина немолодой и всегда удивительно спокойный. Дорофеич, взяв под ручку аккумуляторщика Сашу Букарева, что-то объясняет ему, и я слышу донесшийся до меня нервный вскрик Саши:
– Дорофеич, где я тебе их возьму?!
– Саша, Саша, успокойся.
– Пойдем сейчас к Брулетову и спросим, когда нам в последний раз привозили новые аккумуляторы!
Дорофеич наклоняется к уху аккумуляторщика и что-то неслышно говорит ему, и они вместе начинают громко хохотать.
– Привет, Володька!
– Здравствуйте, дорогие товарищи!
– Ух, как он заговорил. Ты смотри, Сашка, какой умный у нас стажер!
– Брови черные густые, речи длинные пустые.
– Правильно, правильно, вылитый Леонид Ильич.
Дорофеич присаживается в курилке на лавочку и, сняв кепку, щурится под ласковым утренним солнышком:
– Вот такие вот пироги, Володька, заклинил наш задний редуктор в пятницу.
– И где?
– Слава Богу, на третьем километре.
– А как же вы доехали до депо?
– Обыкновенно,– спокойно ответствует Дорофеич,– открутили кардан и потихонечку скреблись. Ползуны набили во какие,– Дорофеич разводит большой и указательный палец, и судя по ним получается, что ползуны на бандажах сантиметров по восемь.
– Так, Володька, ты с Юрой иди в депо, будете готовить заднюю каретку, а я схожу на пескосушку. Там на платформе есть какие-то колесные пары.
Я иду в депо, переодеваюсь в грязную спецовку и лезу под тепловоз откручивать большой кардан. Юра в это время отсоединяет воздушные шланги и снимает тормозные колодки с колесной пары.
Затем мы выкручиваем гайку с болта, крепящего эту каретку в раме тепловоза, снимаем отбойник, и садимся перекурить. В двери депо, незлобно переругиваясь, входят Дорофеич и Алик Брулетов. В руках у Дорофеича кронциркуль, и он, присев на корточки, замеряет диаметр бандажа задней колесной пары:
– Как у Аннушки! Разница всего в полсантиметра. Я пошел, ребята, за станционным тепловозом, а вы попробуйте талевкой поднять наш.
Мы подгоняем электроталь к тепловозу, и я накручиваю тонкий чекерок на буфер тепловоза:
– Подвируй, Юра.
Тросик натягивается и останавливает талевку:
– Ну, что пробуем?
– Пробуем.
Натужно ревет электродвигатель, скрипят и трещат деревянные балки, и тепловоз медленно поднимается к потолку. Юра опять останавливает электросталь и, присев на корточки, прикидывает на глаз:
– Пойдет.
В депо врывается грохот двигателя станционного тепловоза, ставящего на соседний путь платформу с колесными парами. Дорофеич собирает слесарей, молодых парней-школьников, подрабатывающих летом, и мы, вооружившись лапами, ломами и колами, под громкие «раз, два – взяли!» медленно-медленно выкатываем каретку из-под тепловоза.
– Володька, Юрка, берите кувалду и зубило, срубайте прутки с гаек реактивной тяги.
Я беру в руки тяжелую кувалду с черной замасленной ручкой и, видя, что она болтается на ручке, ударами об бетонный пол насаживаю ее более надежно. Мы срубаем прутки, приваренные электросваркой, скручиваем здоровенные гайки не менее здоровенным ключом с таким расчетом, чтобы реактивная тяга ослабла и можно было выбить палец, фиксирующий ее к раме каретки.
Далее при помощи электростали мы вынимаем колесную пару, а на ее место водружаем другую. К обеду каретка уже стоит под тепловозом с надежно прикрученными карданами. Дорофеич, довольный и уставший, оглядывает наши чумазые физиономии и коротко командует:
– Мыться, ребятки, и на обед.
После обеда мы собираемся заняться тормозными колодками, но в депо влетает с выпученными глазами наш заправщик Ваня Ракчеев и несется к кабинету механика. Дорофеич провожает его удивленный взглядом и, быстренько подхватив в руки тормозные колодки, в спешном порядке покидает родное депо, а через секунду с кувалдой и зубилом в руках испаряется отсюда и Юра. Передо мной, стоящим с открытым от удивления ртом, возникают Алик Брулетов и Ваня Ракчеев:
– Так, Югов, пойдешь с Ванечкой бочки с маслом выгружать, доверительно сообщает мне механик.
– Я тебе новые рукавицы дам за это,– успокаивает меня Ваня.
За их спинами пританцовывают два молодых слесаря. Лица у них грустны и печальны. Мы шагаем вслед за Ваней на заправочную, где нас ждет целая платформа непомерно замасленных бочек с маслом. Примерно через час, когда все бочки уже перекатаны на эстакады, а пустые с эстакады водружены на платформу, я с промасленными коленями и локтями и новыми рукавицами усталой походкой подхожу к «Тридцать восьмому», но невольно останавливаюсь у распахнутой настежь двери кабины тепловоза: Дорофеич сидит в кресле, вытянув ноги, запрокинув голову, и тихо постанывает. Рядом с ним хлопочет Юра с полотенцем в руках:
– Болит, Дорофеич?
– Ой, как болит-то,– слабым голосом отвечает ему Дорофеич, держась за макушку обеими руками.
– Давай, я мокрое полотенце приложу, враз полегчает.
– Ой, приложи. Юрка.
– Ну, я ж не нарочно, Дорофеич, ты прости меня.
– Ой, прощаю. Только уйди с моих глаз долой.
Юра спрыгивает с подножки на пол и кивком головы зовет меня за собой. Мы подходим к кузнице, где стоит старая ржавая наковальня, возле которой лежат тормозные колодки и кувалда без ручки.
Юра берет ее в руки и насаживает на ручку:
– Кувалда слетела, когда срубали пластины с последней тормозной колодки. Хорошо, что Дорофеич был в подшлемнике.
– И что? Прямо в голову?
– Ну да.
Мы срубаем пластину, и я, собрав все колодки в охапку, несу их в сварочный цех.
– Володька,– окликает меня Дорофеич. Голос у него уже слегка окреп, но глаза все еще мутные,– возьми в бардачке накладки по две штуки на колодки и приварите там с Клюшевым.
– Добро, Дорофеич.
– А где Юрка?
– Ушел в столярку за новой ручкой.
– Завтра, как приедете в карьер, первым делом проясните гайки на карданах. Они обязательно ослабнут.
– Понял, Дорофеич.
– И днем, если будет время, тоже не ленитесь.
– А долго они будут слабнуть?
– С недельку.
Утром мы цепляем свои платформы и подъезжаем к диспетчерской. У крылечка стоит диспетчер Вера Дмитриевна, статная красивая женщина, и кричит мне, спрыгнувшему с подножки:
– Глушите тепловоз!
Юра глушит двигатель и высовывается по грудь в окно:
– Что случилось, Вера?
– С «Восьмого» идет «Двойка» с трактором с аварии. В Уфтюге три сцепа положили.
– Солидно.
Спустя минут десять раздается гудок тепловозного телефона ,и из-за кривой показывается красный корпус «Двойки» с покачивающимся на стыках платформы с трактором Т-55. Возле диспетчерской «Двойка» тормозит, и с подножки спрыгивает старший диспетчер Загоскин. Лицо у него посеревшее и усталое, а глаза красные. Он машет рукой Василию Петровичу и идет к диспетчерской. В кабине «Двойки» женщины-дорожницы и тракторист Володя Бескуров. Все они полночи работали на месте аварии и сейчас спешат домой. Кому-то надо собрать мужей на работу, кому-то детишек в детсад, а уж только потом и самим отдохнуть. Я беру путевой лист, и «Тридцать восьмой», взревев двигателем, срывается с места и спешит в карьер.
На следующий день у меня законный выходной, и я с трактористом Геной Паршиным наконец-то привожу пачку необрезанных досок для дровенника, а к концу недели он уже стоит в нашем огородике и радует глаз. А еще через неделю мы вновь уезжаем в город Киров, где нам предстоит еще двухмесячная учеба, сдача экзаменов и получение долгожданных корочек машинистов тепловозов колеи 750 мм.

 



 
Besucherzahler Beautiful Russian Girls for Marriage
счетчик посещений