JPAGE_CURRENT_OF_TOTAL
– Вот-вот, по-всякому. А когда появились колхозы, люди-то стали жить нормально, без бедных и богатых.
– Ага, на трудодни. Варили из них супы и каши. Да если бы не своя скотинка да огороды, все бы колхозники передохли с голоду.
– Как у нас, на Украине. Что творилось, как вспомню, до сих пор волосы дыбом встают.
– Нам-то полегче здесь было,– сворачивая самокрутку, задумчиво говорит дядя Павлик,– кабанчиков в лесу держали, охотились, рыбу ловили. Сено колхозное, которое сами косили, сами и воровали для своей скотины.
Разговор потихоньку перетекает в мирное русло, и оппоненты постепенно успокаиваются, оставаясь каждый при своем. Дядя Павлик и Гриша Щербина непоколебимы в оценке прошлого,
а Василий Петрович – в правоте настоящего. К тому же он, убежденный коммунист, работяга каких еще, что называется, поискать, в доме у него, нет импортных стенок и прочей импортной мебели и утвари, доставаемых строго по блату. Главный предмет его гордости – огромный книжный шкаф, поскольку почитать он большой любитель. У Гриши Щербины шкаф с книгами поменьше, но тоже солидных размеров. Я время от времени забегаю в гости то к одному, то к другому, с просьбой одолжить для чтения какую-нибудь интересную книгу, и они мне никогда не отказывают.
– Сосед, будешь в домино? – обращается ко мне Гриша Щербина.
В домино мне играть почему-то не хочется, и я уже было открываю рот, чтобы сообщить им о своем отказе, как с дороги слышится голос нашего общего соседа Саши Веселова:
– Я буду!
Мы все поворачиваем головы и удивленно обозреваем его, стоящего в трусах и белой майке и с эмалированным ковшом в руке.
– Ты что, ковшом носишь воду домой? – удивленно вопрошает Василий Петрович.
– Водички свеженькой вот захотелось попить.
– Молодец! А что с ведром не додумался сходить на колонку?
– Да ладно ты. Садись быстрее, Александр. Поехали?
– Поехали.
* * *
Дорофеич, вернувшийся из диспетчерской с путевым листом, предупреждает меня:
– Володька, на двенадцатом километре, на спуске, ночью была картинка. «Двойка» опрокинула два сцепа за габарит. Езжай там потихонечку.
– Понял, Дорофеич. Тракторок возили?
– Да.
На двенадцатом километре с вершины уклона уже видны последствия ночной аварии. За обочиной справа огромная гора, состоящая из хлыстов, рам и кареток. Я сбавляю скорость, разглядываю ночное действие.
– Володька, ты на дорогу смотри внимательно, вдруг она расшита. Шпалы порезаны гребнями колесных пар, некоторые вывернуты, а некоторые вдавлены в насыпь. Так. Так. Остановись.
Я пойду, гляну.
–Слушаюсь.
Дорофеич спрыгивает на насыпь и идет вперед, попинывая время от времени рельсы каблуком сапога. После очередного удара рельс явственно пружинит, и Дорофеич качает головой:
– Вот сволочи! Наплели, что дорога не расшита. Володька, давай молоток и пару костылей.
Мы зашиваем болтающийся стык и довольные залезаем в кабину тепловоза. Дорофеич берет в руку трубку радиостанции:
– Диспетчер, ответь «тридцать восьмому».
– Слушаю, Дорофеич,– доносится из динамика голос Люси Кондратьевой.
– На двенадцатом дорога расшита, обязательно пусть приедут дорожники.
– Хорошо. Сейчас я им сообщу. Все?
– Нет, не все. Ты когда замуж выйдешь?
– После дождичка в четверг.
Дорофеич вставляет трубку в гнездо радиостанции и обращается уже ко мне:
– Когда будешь работать самостоятельно, никогда и никому не верь, что на месте аварии дорога в норме. Это так говорят некоторые безответственные товарищи-машинисты, чтобы отмазать свою жопу. Всегда смотри дорогу сам, иначе можешь вляпаться по самые уши, да еще и виноватым окажешься. Понял?
– Понял, Дорофеич.
Первый рейс балластники выгружают на Березовце, а следующий мы должны выгрузить на том же двенадцатом километре, только чуть подальше. На развилке ТУ-4 № 37 и № 36 берут в тягу все пятнадцать платформ и уносятся вперед. «Тридцать восьмой» идет следом резервом. Я за «баранкой», а Толя Пуртов, Дорофеич и стажер-тракторист Коля Пономарев отчаянно режутся в карты.
– Володька, не спеши, на подъеме часть платформ может оторваться, и ты поймаешь их, летящих навстречу, как раз в кривой,– предупреждает Дорофеич. Я притормаживаю перед кривой и, выждав какое-то время, врубаю вторую ступень и поддаю газу. Тепловоз пролетает эту кривую, и на подъеме я вижу впереди стоящий состав.
– А что это они на подъеме-то встали, нам же нужно дальше выгружаться?– недоумевает Толя Пуртов. Мы подъезжаем ближе, и лица наши начинают вытягиваться. Рама последней платформы лежит на обочине, задняя каретка стоит на шпалах метрах в десяти от нее.
– Ничего страшного,– бодро комментирует Толя Пуртов,– сейчас наш тракторист съедет и уберет все это.
У Коли Пономарева вываливаются из рук карты:
– Так трактор же на ней стоял.
Я глушу тепловоз и вслед за ребятами спрыгиваю с подножки.
Дорофеич, уже профессионально осмотрев расшитые рельсы, громко матерится:
– Вот суки, так дорогу и не зашили. Задняя каретка провалилась в уширение, и тракторок с платформы куда-то улетел. А где он, кстати, что-то я его не вижу?
Из кювета, заросшего разлапистыми ивовыми кустами, откликается ему Коля Пономарев:
– Здесь! И даже на гусеницах стоит!
Мы пробираемся сквозь кусты и действительно видим тракторок, привычно и уверенно стоящий на своих родных ногах. Кабина у него, правда, имеет вид непривычный и жалкий – собой она напоминает гармошку. Коля Пономарев становится задумчивым и печальным.
– Повезло тебе, Николка,– сочувствует головой Дорофеич,– первый день и надо же – такое случилось.
Валера Смирнов, машинист тепловоза № 37, подошедший из головы состава, сокрушенно качает головой.
– Что ты головкой качаешь?– набрасывается на него Дорофеич,– ты что, не видел, что дорогу не ремонтировали?
– Я, честно говоря, понадеялся на дорожников.
– У тебя своя голова на плечах должна быть, парень.
Они осматривают тракторок, переругиваются и приходят к единому мнению, что его стоит попробовать завести. Коля наматывает веревки на шкив пускача и, перекрестившись, отчаянно дергает ее. Пускач весело тарахтит и следом начинает тарахтеть двигатель трактора.
– Володька, сматывай трос! – кричит мне Дорофеич. Тросом мы чекеруем каретку, и она нехотя уползает в кювет. В это время Валера Смирнов и Толя Пуртов выбивают шкворень коромысла буфера платформы:
– Готово, расцепили.
– Так, ребята, теперь чекеруйте раму платформы. Готово? Коля, давай!
Рама вслед за кареткой, ломая с треском кусты, лениво и нехотя сползает в кювет. Вслед за ней, кувыркаясь, следует и вторая каретка.
Мы собираем по обочинам старые шпалы и выкладываем клетку перед платформой. Затем берем лопаты и шустренько, сколько можно, раскидываем по сторонам балласт, очищая на платформе площадку для трактора.
– Ну, Николка, сможешь, уехать? – вопрошает тракториста довольный Дорофеич. У Николки трясутся губы, но он опять протискивается в свою сплющенную кабину и с первой попытки взлетает на платформу. Платформа, не ожидавшая подобного насилия над ней, бешено раскачивается, и мы ломимся от нее подальше.
– Молодец, Николка! – кричит Дорофеич, и поднимает вверх большой палец. Тракторок стоит на платформе кривовато, и Коля, сдавая то вперед, то назад, выравнивает его.
– Бежи, Валерка, в свой тепловоз и поезжай выгружаться, а мы тут дорогу подзашьем,– командует Дорофеич.
– Дорофеич, я завтра помогу Пономареву отрихтовать кабину,– говорит Валера Смирнов.
Я вынимаю из бардачка молоток, шаблон и лапу и, пыхтя, тащу все э то к расшитому звену дороги. Мы с Дорофеичем опять зашиваем насколько шпал, но на этот раз более надежно, поскольку дело идет к вечеру, и дорожников уже не найдешь днем с огнем.
– Заводи, Володька. Поехали.
– Поехали.
* * *
Вечером мы с дядей Павликом прирубаем по бревнышку, и я опять закатываю ему на быстрорастущий сруб следующие два бревна.
А к концу недели дядя втыкает топор в последнее прирубленное бревно последнего венца.
– Все, племяш! Сегодня после бани обмоем это дело, а завтра пойду в лес за бычками.
Бычки, или валуи, грибы годные только для засолки, любимые дядины грибы, и есть их, конечно, одно удовольствие. Беленькие в разрезе и плотненькие, они аж хрустят на зубах. А если с маслицем, с лучком, да с картошечкой… И я, сидя на срубе, мечтательно закатываю вверх глаза и шумно сглатываю обильную слюну.
– Не подавись только,– смеется дядя Павлик.
После бани строит дальнейшие планы на будущее:
– Сашка приедет в начале осени, вот тогда и распилим старую стайку и на ее место быстренько поставим новую, Колю позову и еще пару мужиков. За неделю управимся.
А я сообщаю ему о своих дальнейших планах:
– Дровенник надо заменить. Старый вот-вот рухнет.
– Давно пора, я не знаю, почему ты не сделал это еще в прошлое лето.
– Да вот…
– А что вот? Заменил забор? Молодец! Надо было и за сарай браться, а не по девкам бегать. И пилу тебе надо где-то купить. Вон Валик Сасов весь свой отпуск выходил за клюквой. Клюкву сдал, получил справку, а по этой справке уже получил «Дружбу».
– Так сколько ж клюквы надо на эту пилу?
– Спроси у Валика, он тебя обрадует так, что дальше некуда.
Валентин Сасов, муж дочери дяди Павлика, Людмилы, великий труженик. Работает в лесу на сучкорезке. Уезжает в лес в понедельник, а приезжает домой только в субботу. Помоется в баньке, вечером отдохнет, а в единственный выходной день берется за домашние дела, которые никогда не кончаются. Женившись, Валентин быстренько срубил баню, поставил рубленый двор для скотины, где сейчас у него хрюкает поросеночек и квохчут куры.
– В бане больше не угорали, дядя Павлик?
– Нет. Баньку поставили что надо. А ты что, не забыл того случая?
Такое не забывается. Когда я еще учился в школе в восьмом классе, в субботу, как водится на Руси, мы пошли в баньку. Кто косточки попарить от всей души, кто просто погреться и помыться. Баня у дяди Павлика была уже довольно старая, печь в ней чадила неимоверно.
Но банька была вместительная и гостеприимная, потому что в помывке дядя Павлик никому не отказывал. Первым, по деревянным мосточкам, как всегда, шествовал дядя Павлик с веником под мышкой, за ним я, мой двоюродный брат Александр и Сережа Богулев. У моих ног крутился домашний черный кот, и я взял его на руки, дескать, и тебе банька тоже не помешает. Кот довольно урчал, терся своей усатой мордой о мое лицо, и мы с ним на пару первыми вошли в помывочную.
Но с котом мгновенно произошла разительная перемена – он сначала остолбенел, а потом заметался по бане, оря во все свое кошачье горло и я, не придав этому никакого значения, открыл дверь в предбанник, куда он тут же и сиганул. В бане было довольно жарко, и я, налив тазик воды, примостился на лавочке в углу, где было все-таки попрохладней.
Дядя примостился у окошечка, где побольше света, и, намылив щеки, начал бриться бритвенным станком, а Саша и Сережа, повизгивая и покрикивая, начали баловаться. Когда я поднялся, чтобы сменить водичку в тазике, головушка моя закружилась, и в ушах послышался давящий звон.
– Дядя Павлик, по-моему, угарно, может, дверь откроем?
– Тебе все время угарно.
– Я пойду, выйду в предбанник, голова кружится.
В предбаннике, глотнув свежего воздуха, я хотел было захлопнуть дверь и увидел в дверном проеме, как дядя Павлик, сидящий на лавочке, склонил голову, ткнулся в стену и затих. В глазах у меня начало двоиться, и дальнейшее я помню уже смутно. Вот в одних трусах я, шатаясь и хватаясь за доски деревянного забора, иду к дому, затем тяну ручку двери на себя, а дальше какая-то чернота, крики, хлопанье по щекам.
Видно не суждено нам было тогда умереть. В гостях у тети Агнюши в тот вечер было несколько знакомых женщин, в том числе и моя мама.
Отреагировали они мгновенно: кто-то уложил меня в койку и, не давая уснуть, бил по щекам, кто-то побежал за врачом, остальные кинулись в баню. Сережу Богулева нашли на улице, лежащего на деревянных мостках, Саша лежал в предбаннике, тоже уже на свежем воздухе. Выползая в предбанник, он широко распахнул дверь, что, собственно, и спасло его отца, дядю Павлика. После этого печь в бане была быстренько переложена, но мы с Сашей всякий раз, уловив ноздрями хоть какой-то намек на угарный газ, дружно и споро выбегали из бани на улицу.
У калитки нашего дома увлеченно беседуют моя мама и Валентин Сасов. Валентин худощав, черноволос и является обладателем густого могучего баса. В руках у него самодельная тележка, изготовленная нашими деповскими умельцами, сварщиком Володей Клюшевым и его верным помощником Володей Поповым за раз и навсегда определенную плату – литр водки. На таких тележках весь поселок в алюминиевых сорокалитровых флягах доставляет питьевую воду с колонок домой. Я подхожу ближе:
– Валентин, привет!
– Здорово, родня. Как сам?
– Слава Богу. За водичкой?
– Да. Моя стирает.
Мама покидает нас и направляется к тете Агнюше в гости на ежевечерние посиделки. На плече у нее восседает наш молодой кот по имени Женька. Женька писаный красавец, шерсть черно-белая и блестящая, глазищи огромные.
Валентин рассказывает о своей нелегкой работе, которая именуется «вахтовым методом». На дальних лесных делянках, к которым летом можно проехать только на гусеничном трелевочнике, работают бригады лесозаготовителей. Валят лес, трелюют в штабеля. Валентин на своей сучкорезке, изготовленной на базе гусеничного трактора Т-55, очищает эти штабеля от сучьев. Живут они в вагончиках, пищу готовят по очереди. Воду доставляют себе тоже на тракторах из близлежащих ручьев или речек. Летом в тайге комарья видимо-невидимо.
Зимой, к этим штабелям укатают по снегу дорогу- зимник, а уже по нему наши парни на Мазах-лесовозах повезут этот лес в Лойгу на разделочные площадки Нижнего склада.
Я смотрю на лицо и руки Валентина, искусанные комарами и слепнями:
– И как вы там все это терпите?
– Привыкли. Малины вот еще одно ведро привез.
– Я тоже ведерко насобирал.
– Молодец. Слушай, поехали завтра со мной на мотоцикле на речку Кипрингу за смородиной.
– Поехали.
– Мне одному боязно, там где-то медведь рядом живет.
– Ого.
– В шесть часов будь у меня.
– Договорились.
Вечером я иду в гости к друзьям – Володе Нечаеву и Коле Кузнецову и уже втроем мы идем в клуб. Танцы-шманцы летом у нас на улице на специально построенной для этого танцплощадке возле клуба. Танго сменяется бешеным топотом и дерганьем под ритмичные и модные песни Андриано Челентано, парни, не поделившие девчат, выясняют отношения за клубом при помощи кулаков. Все как обычно. С той лишь разницей, что основная масса молодежи значительно младше нас, и я чувствую себя здесь уже как-то неловко.
Домой я провожаю хорошенькую десятиклассницу Надю, сестру моего друга Леши Тукова. Уже поездивший по белу свету и повидавший в своей жизни немало девушек, в том числе не считающих зазорным в первый же вечер знакомства пообниматься и поцеловаться, я привычно лапаю ее за ее нежную грудь, и она, видимо, не ожидавшая от меня такого хамства, плачет навзрыд. Я гордо удаляюсь домой – ишь, какая недотрога.
И лишь спустя много-много лет, я однажды пронзительно понял, что по своей собственной глупости потерял такую чистую и светлую девушку.
* * *
Чуть свет я уже иду к Валентину, зевая во все горло. Утреннее солнышко, поднимающееся над манящей зеленой стеной тайги, еще не греет и не слепит, как днем, а нежно и светло ласкает лицо. Звенящая утренняя тишина дрожит и пульсирует над нашей матушкой Землей, и лишь редкое гавканье поселковых дворняг разрывает ее на короткое время. Валентина я вижу выходящего из хлева с ведром в руке. Он негромко матерится, но матерок его не злой, а больше удовлетворенный. Завидев меня, разводит руками:
– Сколько не дашь этому борову, тут же сметает, будто неделю не кормили.
– Так это же хорошо.
– Знамо дело. Открывай ворота, я сейчас возьму рюкзак и поеду.