Когда приходит грибная пора, наш поселок гудит, как растревоженный пчелиный улей. Увиденное кем-то целое ведро грибов в одном конце поселка на другом его конце уже становится целой трехведерной корзиной. Слухи роятся над поселком, множатся и будоражат умы, и возбужденные граждане, не дожидаясь выходного дня, после работы наперегонки бегут в лес с выпученными, дикими глазами. Вплоть до позднего вечера из леса, стоящего могучей зеленой стеной вокруг нашего поселка, слышится многолосное «ау!», треск сучьев и алчное клацанье зубов. Из леса те, кому не повезло, спешат домой, воровато оглядываясь по сторонам и прикрыв корзинки наломанными березовыми вениками. Счастливчики же шествуют не спеша, заговаривая со всеми встречными и поперечными, как бы ненароком показывая свою добычу.
На самом деле времена, когда грибы «косили косой», давно прошли, и, чтобы набрать хорошую корзину грибов, надо хорошо знать грибные места. А чтобы хорошо знать их, надо побегать и походить по лесу ох как много. То есть это удел уже не любителей, а профессионалов-грибников. Найденные ими такие вот грибные огородики, как правило, не афишируются, и лесной урожай доставляется домой из года в год, на зависть всем соседям.
С малых лет, сколько я себя помню, мы, мальчишки, все лето пропадали в лесу. Сначала под предводительством более старших – Коли Малкова, Бори Мешалкина и моего двоюродного брата Коли Воронина познавали совсем недалекие окрестности поселка, так чтобы не забредать из поля видимости крайних домов. Затем уже, став чуть постарше, крутились в лесу в поле слышимости работающего Нижнего склада и так далее. Неизвестные лесные тропинки становились родными и узнаваемыми. Хорошо в тайге летом. Когда еще не было грибов и ягод, мы просто любили посидеть у кострика, вскипятить в прихваченной жестяной тонкостенной баночке чайку и испечь в углях по картофелине на брата. В лесу мы были свободны и делали, что хотели. Можно залезть на огромную ель аж до самой макушки и, раскачиваясь, во все горло кричать «Ура-а!» Можно в маленькой речке Рассоха половить маленьких малявок на радость домашним котам. А еще можно смастерить луки и стрелять и часами безуспешно охотиться на порхающих в ветвях деревьев птиц.
Собранные первые грибочки мы с гордостью несли домой, на грибовницу или на жареху. Когда приходила пора запасать на зиму осиновые веники для коз, спокойной Белки и большой любительницы пободаться Динки, мы с моим ровесником, двоюродным братом Сашей уже самостоятельно отправлялись в лес, и каждый день приносили по вязанке наломанных осиновых веток. Козы эти добросовестно поили молоком большую семью дядя Павлика.
Когда мама уезжала в отпуск с моей маленькой сестрой Таней в город Красавино к сестрам Лидии и Павле, я жил у дяди в доме, и сколько помню, без дела он меня не оставлял никогда, потихоньку приучая к труду, за что я ему благодарен всю свою жизнь. Он же водил нас в лес за грибами и за ягодами по местам, известным только ему одному. Вот так, постепенно мы открывали для себя прежде неведомый нам мир тайги – живой, чистый и добрый.
В первый раз я заблудился в лесу лет в четырнадцать. В большом молодом березняке, выросшем на месте лесного пожарища. Березняк этот, находившийся в семнадцати километрах от нашего поселка, тянулся вдоль УЖД километра на три. Вот где грибов было видимо-невидимо! Сколько бы туда грибников ни ехало, никто из леса не выходил с пустой корзиной. А когда пассажирский вагончик, курсирующий два раза в день между Лойгой и Лесным, уже не вмещал в себя всех желающих, к нему стали прицеплять платформу, оборудованную бортами и сиденьями. Поехал я в тот раз один. Прикинув глазом, что выходить обратно из леса мне придется прямо на солнышко, дунул в лес поглубже, в надежде быстренько нарезать ведро подосиновиков и успеть к этому же вагончику, возвращающемуся уже в Лойгу.
Но грибочки в этом месте были уже большей частью вырезаны, и я от березки к березке, от грибка к грибку вышел к могучему ельнику.
Поскольку ведро у меня было уже полное, азарт мой поиссяк, и я, отдохнув на пенечке, неспешно двинулся в обратный путь.
Когда я был занят грибной охотой, время бежало незаметно, и солнышко, тоже незаметно бежавшее по синему теплому небу, переместилось с юга на запад. Я шел к УДЖ около часа, а ее все не было и не было. И тут меня охватила паника, и мне стало страшно. Я уже не шел, а почти бежал вперед, вперед и вперед. А что такое бежать по лесу только вперед? Правильно, это означает, что ты бегаешь по кругу на том же месте. В отчаянии я бросился куда-то вправо и неожиданно для себя выскочил на свежую вырубку. Остановился, перевел дух и огляделся. На противоположной стороне в ветвях сосны я увидел большого рыжего зверя, сидевшего на мощной ветке и смотревшего в мою сторону. До зверя было метров сто пятьдесят, и расстояние значительно уменьшало его размеры. «Белка», – подумал я, и двинулся через вырубку, здраво рассудив, что с вырубки где-то должен быть волок, по которому на тракторах вывозили спиленный лес. По волоку я вышел на старый ус, а по усу уже вышел на пост «Двадцатый». Когда я рассказывал дяде Павлику о своих злоключениях, не забыв упомянуть об увиденной мной «белке», у него вытянулось лицо:
– Повезло тебе парень, что эта рысь оказалась самцом. Мимо самки с детенышем ты бы просто так не прошел.
Этим же летом и закончилось мое многоголосое детство. Я, как и многие мои сверстники, во время летних каникул пошел работать.
И свою первую зарплату в размере девяносто рублей я полностью отдал маме.
От воспоминаний меня отвлекает встревоженный возглас Дорофеича:
– Володька, на спуске в Березовец дорога распахана, не спеши. С поста «Березовец» Саша Катышев по радиостанции запрашивает у диспетчера перегон, и летим до «Тридцатого». В карьере, где мы будем загружаться балластом, объездной нет, и, оставив платформы у стрелочного перевода, «Тридцать восьмой» спускается к деревянной эстакаде по крутому уклону. Бульдозеры стоят молчаливо, но из трубы будки, стоявшей рядом с эстакадой, курится дымок. Дорофеич, спрыгивает из кабины на мягкий песок, берет с панели стальной «башмак» и ставит его под первую колесную пару:
– Отпускай с тормозов.
Тепловоз, скатившись на «башмак», замирает.
– Глуши двигатель.
Я глушу двигатель и вылезаю из кабины. В будке улыбаются бульдозеристы Федя и Сережа. Оба они живут в Сулонге и добираются на работу в карьер на мотоцикле. Мы здороваемся и присаживаемся на лавочку. Сережа ловко режет картошку для супчика к обеду:
– Сейчас закончу, поставлю на плиту, и пусть булькает потихоньку.
Я слушаю неторопливый разговор и разглядываю сулонгских парней.
Федя худощавый и остроглазый, а Сережа ростом пониже, в плечах пошире с русыми усами. У обоих на поясе в ножнах финки.
– Куда сегодня балласт повезете?
– На «Обрубный» пару рейсов и на станцию.
– А завтра?
– Завтра суббота, и, как всегда, один рейс на станцию.
– Это хорошо,– радуется Федя,– мне надо на пилораме брус пилить.
– Строиться собрался?
– Собрался. У Сереги сенокос скоро начинается, буду здесь один пахать.
– Серега, коровка у тебя? – дипломатично интересуется Саша Катышев.
– Две.
– Да сколько ж тебе сена на зиму надо?
– Шесть зародов на корову надо на зиму, так вот считай.
– Три тонны сена,– переводит Дорофеич зароды в тонны,– в одном зароде почти полтонны сена.
Побеседовав таким образом с бульдозеристами и посоветовав Сереже пустить коровушек на фарш в самое ближайшее время, чтобы не губить свою цветущую молодость, экипаж «Тридцать восьмого» направляется к своему железному коню. За баранкой уже Дорофеич, а мы с Александром бегаем цепляем платформы, помогаем подошедшим тепловозам в маневрах, переводим стрелочные переводы и, наконец, наш тепловоз спускает в карьер свои порожние платформы. На эстакаде уже тарахтит бульдозер. Я вместе с Александром спрыгиваю с платформы, и мы влезаем на возвышенность, чтобы бульдозерист видел нас, потому что сваливает песок с эстакады на платформы он вслепую. Когда все пять платформ наконец-то загружены, Александр проверяет работу передних и задних песочниц, и мы залезаем в кабину тепловоза.
– Ну, с Богом, Дорофеич.
Дорофеич, ставший вдруг серьезным, отпускает тепловоз с тормозов, и состав, набирая скорость, летит по крутому уклону наверх.
На стрелочном переводе на «Обрубный» мы опять бегаем, переводим стрелку, перецепляем платформы тоже загрузившего тепловозом, и наконец, взяв «в тягу» свои платформы, «тридцать восьмой» спешим на «Обрубный». Тепловоз, оказавшийся последним, везет еще и маленький тракторок, стоявший на платформе. Нож у тракторка не прямой, а острый, сверенный под углом, сваливающий балласт с платформ сразу на обе стороны. На «Обрубном» мы формируем из платформ один состав и «Тридцать шестой» затягивает его на объездной путь. Я беру лопату и подхожу к первой от трактора платформе. С другой стороны дымит сигаретой Толя Пуртов.
– Поработаем, Вовчик?
– Поработаем.
Тракторист по фамилии Голиков, намотав веревку на пускач, с силой дергает, и пускач начинает оглушительно тарахтеть. В его звонкий голос вмешивается могучий бас двигателя. Голиков залезает в кабину, и тракторок шустренько подъезжает к краю платформы.
Нож опускается и врезается в балласт следующей платформы. Тракторок на мгновение замирает и устремляется вперед, сваливая балласт по сторонам платформы. Мы с Толей смотрим на виртуозную работу тракториста и удивленно качаем головами. Дело в том, что ширина гусениц почти равна ширине платформ, к тому же ему надо постоянно переезжать с платформы на платформу, расстояние между которыми около метра.
– Виртуоз,– качает головой Толя, очищая рельс между платформами, заваленный балластом.
– Не то слово,– поддакиваю я, очищая другой рельс.
До обеда мы успеваем сделать по два рейса на «Обрубный» и, загрузившись в третий раз, глушим тепловозы.
– Обед,– командует Дорофеич. Обедаем всухомятку, чем Бог послал, кто в кабине тепловоза, кто в тенечке на пенечке. Машинист тепловоза № 36 Витя Лобанов, черноволосый и худощавый, подходит к нам:
– Дорофеич, потемним с часик?
– Конечно, куда спешить. Я в лесок сбегаю за грибками, может, насобираю на жареху.
Возле «Тридцать шестого» быстренько образуется компания, и начинается азартная игра в карты. Я, радостно потирая руки, направляюсь к играющим.
– Ты куда это собрался, Володька? – слышу я сзади голос Дорофеича.
– Как куда? В картишки перекинуться со всеми.
– А редуктора ты проверил?
– Я же утром проверял.
– Проверь еще разочек и, куда надо, добавь нигрольчика, текут они, заразы, у нас.
Я нехотя возвращаюсь назад и по очереди выкручиваю мерные щупы редукторов. Так и есть, в последнем уровень масла у нижней риски. Добавляю туда воронку масла и опять проверяю уровень.
Кажется, в норме. Тщательно вытерев руки чистой ветошью, опять направляюсь к игрокам.
– Ты куда, Володька?
Саша Катышев, копающийся в бардачке, вопросительно смотрит на меня.
– Как куда? В картишки перекинуться…
– На работе, если у тебя стоит тепловоз и есть какое-то свободное время, надо обязательно проверить машину. Редуктора ты проверил?
Хорошо. А карданы смотрел? Возьми ключи и протяни большие карданы. Зачем время терять? Сам же видел, по каким уклонам гоняем.
Я беру ключи и лезу под тепловоз. С усилием протягиваю болты и замки, и действительно, пара чаек оказывается ослабленными.
До возвращения Дорофеича из леса мы успеваем заменить еще и пару износившихся тормозных колодок, и основательно и надежно подтянуть тормоза. Составы у нас не тормозные, и торможение происходит только тормозными колодками тепловоза. А поскольку чугунные штампованные колодки таких нагрузок вынести не в состоянии, то колодки эти у нас самодельные и стальные.
Сияющий Дорофеич с удовольствием показывает всем пузатенькие красноголовые боровички:
– Ходил, ходил, ну, думаю, придется возвращаться налегке. Уже на выходе смотрю – стоят в рядок целых десять штук. И ни одного червивого.
Он любовно укладывает грибы в сумку и смотрит на часы:
– Пора. Бежи, Володька, запрашивай перегон.
Я иду к телефону, и звоню на «Тридцатый» пост. Мне дают добро, и я, подойдя к стрелочному переводу, поднимаю вверх руку и раскачиваю ей – «вперед». «Тридцать восьмой» одним коротким свистком подтверждает – «вперед» и двигатель его заводится, сгоняя ворон с деревьев. За «баранкой» опять Дорофеич.
– После «Тридцатого» поедешь. Володька, здесь дорога плохая.
Кстати, что я хочу тебе сказать. Ты не обращай внимания, что они там в карты играют или купаться идут. Это их дело. На работе надо сначала всегда, если есть свободная минута, проверить и подтянуть тормоза. Это еще и твоя жизнь. Тормоза – это главное. Поменяй колодки, если уж совсем износились, какие можно – переверни.
Это сделал – очень хорошо. Опять же, если есть время, посмотри и протяни карданы. Посмотрел и сделал ходовую часть – тоже очень хорошо. Дальше открой крышки песочниц и посмотри песочек. Бывает, что после хорошего дождика он частично отсыревает. Почисти песочницу, выбрось сырой песочек. Тормоза без песка – это только половина тормозов. Дальше загляни под капот, посмотри, не подкапывает ли где масло или водичка. Увидел износившийся патрубок,– замени его на техуходе, не жди, когда он порвется. Вот тогда у тебя машина и будет работать, а не торчать в депо неделями. Уяснил?
Дома меня уже поджидает дядя Павлик:
– О, явился, не запылился. Быстро ужинай и пойдем прирубим пару бревен.
* * *
Рано утром я спрыгиваю с подножки сулонгского вагончика на двенадцатом километре пятой ветки. Тепловоз, быстро набирая скорость, уносит его дальше, а я спешу к малиннику, стоявшему зеленой стеной вдоль УЖД. Светит солнышко, на небе ни облачка, и утренняя бодрящая прохлада заползает за воротник. Подойдя ближе, вижу, что малинник уже изрядно вытоптан, и мое настроение резко меняется в плохую сторону. На листьях еще сверкают прозрачные капельки росы, и я осторожно раздвигаю кусты. Ого! Есть ягоды. Да так много! Дело в том, что малина не созревает вся сразу, а поэтому ягодники, бывшие здесь недавно, собрали первый урожай. Я оставляю ведро у кустов, вешаю на шею литровый бидончик-побирушку и приступаю к работе. Ягодка за ягодкой, горсть за горстью и мой бидончик быстро наполняется спелой, душистой и крупной малиной. Высыпаю ягоды в ведро и распрямляю спину.
Вокруг ни души. Изредка шелестят листвой березы и осины под порывами легкого теплого ветерка. Изредка треснет в лесу сучок, упавший со старой зеленой ели. Хорошо в лесу. Мысли текут спокойно и неспешно, и я не замечаю, как к обеду мое ведро уже наполовину заполнено. Я решаю, что лучше поесть после того, как ведро будет полное, и опять приступаю к делу. К четырем часам вечера двенадцатилитровое эмалированное ведро уже до краев наполнено спелой ягодой. Я, присев на пенечек, какое-то время любуюсь на свою работу, чувствую при этом огромное удовлетворение.
Наевшись ягод, лежу на траве, жуя травинку, поглядывая по сторонам. Вон пара косачей, сидевшая, видимо, на земле в густой траве, с шумом взлетает и уносится куда-то вдаль. А кто же их так вспугнул?
На пригорочек на противоположной стороне дороги неслышно, короткими прыжками взбирается серый заяц. Он садится, и его острая мордочка обращена ко мне, длинные уши при этом беспрерывно сканируют все вокруг. Мы некоторое время с любопытством разглядываем друг друга, и, когда я встаю на ноги, чтобы получше разглядеть зайца, его уже не видно.
На посадочной, выйдя из вагончика, слышу сзади знакомый голос:
– Володька, за малиной ходил?
На другом ее конце стоит улыбающийся Боря Суетин. В руке корзинка, и судя по одежде тоже идет из леса. Я подхожу к нему, и мы крепко жмем друг другу руки.
– Ну, как охота?
– Да вот, ведерко малины насобирал. А у тебя как?
Боря приоткрывает закрытую березовым веничком корзину, и я вижу, что она почти до краев тоже заполнена малиной. С Борей мы вместе работали на погрузке леса шесть месяцев, когда я пришел домой, отслужив три года на флоте. Боря крановщик и работает на кране давным-давно.
– Ну как, лоб не болит? – спрашивает Боря и тут же начинает
хохотать.
Я тоже невольно улыбаюсь, потому что ту, не совсем еще давнюю,
историю вспоминать без смеха нельзя.
День получения кровно заработанных денег, или попросту – день получки, в нашем леспромхозе – это праздничный день. А праздничный день на Руси – это обязательное застолье дома, а на работе попросту пьянка. После обеда, когда часть коробок была уже загружена, а часть еще ждала своей очереди, мы получили в конторе Нижнего склада зарплату.
В винно-водочный магазин был отправлен гонец, и по его прибытию вся бригада сидела в своей теплой будке и отмечала это выдающееся событие. Бригадир Вася Катышев, совсем еще недавно назначенный на эту должность, после того, как было выпито по полбутылки на брата, решительно встал из-за стола:
– Хватит! Остальное после допьем, как догрузим коробки,
а не то поубиваем друг друга.
Работа по погрузке леса – штука далеко не безопасная, и поэтому возражений со стороны подчиненных не последовало. Володя Суетин, работавший на погрузке леса давным-давно, так же, как и его брат Борис, благоразумно предложил не отступать от традиций и угостить водочкой мастера по фамилии Калашников.
– А он что, трезвый еще? – удивился бугор.
– Как стеклышко,– ответствовал Володя Суетин,– шапка на лоб надвинута. Если у мастера Калашникова шапка сдвинута на лоб – значит, он трезвее некуда и, вполне возможно, в дурном расположении духа. Но если шапка на затылке, то значит, он принял на грудь и находится в прекрасном расположении духа. Это знали все грузчики.
– Я залезу на кран, прокачусь и, если увижу его, то позову,– предложил Боря.
– Лады.
Боря проехался по Нижнему складу, и вскоре мастер был найден и приглашен для «серьезного» разговора в будку бригады, а работа между тем продолжилась. Мы с немолодым сезонником по имени Саша, залезли на очередной штабель, чтобы зачекеровать нужные нам полпачки березовой «двойки». Когда чекеры были заведены с таким расчетом, что они отрежут нам нужное количество бревен, я, стоя с торца этой печки и придерживая ногой сползающий трос, крикнул Боре:
– Подвируй, Боря.
Каретка крана натянула тросы, и я, стоящий на самом краю штабеля высокой метра четыре, вдруг ощущаю страшный удар в лоб и лечу в тартарары. Затем перед моим взором возникает какая-то черная стена, я трогаю ее руками и начинаю понимать, что это штабель леса, а сам я стою на коленях. В голове какие-то мутные круги, в ушах стоит звон, а по лицу течет что-то липкое и горячее. Я с трудом поднимаюсь и, держась руками за стенки штабелей, иду на яркий электрический свет.
– А Вовка-то куда пропал? – слышу я встревоженный голос Бори Суетина.
– Ты пачку когда поднял, его уже на штабеле не было.
– Да вон он идет!
– Откуда?
– Из-за штабелей вылез.
– Дела!
Меня трясут за плечи, что-то кричат, и я, поддерживаемый кем-то за руку, иду в будку. Под умывальником смываю с лица кровь и удивленно разглядываю себя в маленьком осколке зеркала. Лоб рассечен, рожа какая-то полукруглая, похожая на полумесяц.
Вася Катышев встревоженно спрашивает Володю Суетина:
– Что будем делать?
– Как что, зови Калашникова, он решит.
Приходит мастер Калашников, снимает шапку, сдвинутую на затылок, и озабоченно чешет макушку. Травма его подчиненного на производстве означает автоматическое лишение премии не только его.
А если еще этого подчиненного, совсем недавно откушавшего водочки, отправить в больницу, то шуму будет вообще на весь Нижний склад.
– Знаешь что, друг мой ситный,– решает Калашников – иди-ка ты домой и, никуда не показываясь и ничего никому не рассказывая, тихо сиди дома. Пока не заживет твой лоб. Дни я тебе поставлю. И мы, выпив по полстакана водки на дорожку, расходимся в разные стороны.
На следующее утро, проснувшись, я ощутил, что мое лицо словно окаменело. Рукой пощупал лоб и почувствовал, что он значительно увеличился в размерах, да и глаза почему-то открывались с трудом.
Глянув на себя в зеркало, я обомлел: на меня смотрел взлохмаченный неандерталец и нависшим распухшим и рассеченным лбом, а под глазами за ночь выступили два фиолетовых фонаря. Мама, собирающаяся на работу, тоже не была в восторге от увиденного. Пообещав купить в аптеке каких-то примочек, в том числе и «бодяги», она ушла. Я сидел на кухне, хлебал слабенький грузинский чаек и грустно смотрел в окно.
Ну, куда пойдешь с такой рожей?
Прослонявшись бесцельно по квартире целый день, я с трудом дождался, когда же все-таки стемнеет, надел легкую спецовку и вышел на улицу. У забора лежала большая куча распиленных на чурки будущих дров и ждала своего часа. И час этот пришел: взяв самодельный колун, удобный, легкий и с короткой ручкой я стал колоть дрова. Чурки колол на плахи, держа колун двумя руками, а уже плахи, поддерживая одной рукой, и колол колунчиком другой. Дело спорилось, горка колотых поленьев неумолимо росла, а мои синяки никто из проходящих мимо граждан вроде бы не обращал внимания. Пар валил от меня как из паровозной трубы, и я расстегнул свою легкую куртку, чувствуя, что мне стало довольно жарко. Но, как говорят на Руси, – беда не приходит одна. Ручка колуна, внезапно попала в карман куртки, изменив тем самым направление удара, и я громко взвыл от боли. Удар пришелся по большому пальцу. Бросив колун в сторону, я сдернул разрубленную рукавицу. Палец возле сустава был развален до кости, и вся кисть уже была красной от крови. Дома, промыв руку чистой холодной водой, я забинтовал ее бинтом и присел отдышаться у окна. Палец мой совершенно онемел, и я понял, что рана серьезная, и мне на этот раз без врачебной помощи не обойтись.
Дежурная медсестра, моя соседка Светлана, увидев меня, невольно опустилась на стул:
– Где это тебя так угораздило?
Она промыла мою рану, зашила ее и забинтовала, а я ей в это время не очень вразумительно рассказывал о своих подвигах. Светлана, войдя в мое горестное положение, пообещала мне утром занести больничный лист, и я нехотя пошлепал домой.
Опухоль со лба потихоньку сошла, синяки, обильно смазываемые «бодягой» рассосались, и рана на пальце тоже затянулась.
А вот шрам на пальце остался на всю жизнь.
Мы прощаемся с Борей, и я иду домой. На крылечке сидит мама и чистит свежие грибы.
– О, грибовницу приготовим.
– Приготовим. Ну-ка, ну-ка покажи, сколько малины набрал?
Ого! Целое ведро! Хватит и Татьяне в Москву отправить, и сестрам в Красавино.
* * *
Вечером я решаю сходить в гости к Коле Балину. Коля, устав мыкаться в Великом Устюге по съемным квартирам и без конца подсчитывать гроши до получки, приехал с женой Надеждой в Лойгу.
С ходу получил однокомнатную квартиру и сейчас работает в лесу, строит усы.
Коля сидит у телевизора с чашкой чая в руке:
– О, дружище, заходи. Мой дом – твой дом.
– Здравствуй, дорогой, как жизнь семейная?
– Все путем. А ты когда женишься?
Мы выходим на улицу, присаживаемся на лавочку и делимся последними новостями. Коля жизнью доволен, да и зарплата на строительстве усов солидная.
– Надоело только,– рассказывает Николай,– уезжаем в лес на вахту на неделю, живем в вагончике. Сам понимаешь, толком не помыться, еду готовим сами по очереди, а комарье уже почти всю кровь высосало.
– Иди к нам на УЖД.
– Нет, я уже заявление написал на имя директора леспромхоза с просьбой отправить учиться на оператора сучкорезки. Обещали через месяц отправить на учебу.
– Здорово, сосед! – слышу я голос Коли Щербины. Он стоит,
облокотившись на калитку, и приветливо улыбается.
– Заходи в гости, третьим будешь,– смеется Коля Балин.
Коля Щербина присаживается на лавочку и закуривает сигарету.
Сладкий дымок проникает мне в ноздри, волнует и манит.
– Сосед, дай сигаретку.
– Ты же бросил курить?
– Вот побаловаться захотелось.
Я закуриваю сигарету, и голова моя сладко кружится, а руки начинают мелко-мелко дрожать.
– Смотри, сосед,– предупреждает Николай,– так ведь и курить начнешь.
Но я пропускаю его замечание мимо ушей, совершенно уверенный, что, не куря целых девять месяцев, чего-чего, а уж курить-то я если и начну, то в любой день брошу. А через неделю, собираясь утром на работу, уже привычно положу в карман пачку «Беломорканала».
– Доброго здоровьичка! Загораете? – Гриша Купчук, работающий на ТУ-4 № 35 вместе с моим другом Витей Григорьевым, проходя мимо, раскланивается с нами.
– Привет, Михалыч! Как сам?
– Слава Богу.
Михалыч, крепенький, среднего роста, в вечно надвинутой на самый нос кепке, следует дальше. Мы тоже подымаемся с лавочки, и прощаемся с Колей Балиным. Коля Щербина уходит по своим делам, а я прогулочным шагом по Железнодорожной улице топаю домой, вбирая в себя звуки вечернего нашего поселка.
– Цыпа-цыпа-цыпа-цыпа,– квохчет женский голос,– куда же ты запропастилась? Дима! Ты нашей несушки не видел?
– Наверно, опять у соседа в сарае сидит,– отвечает хриплый мужской голос.
– Так что же, она так и будет нестись у соседа?
– Посади ее на цепь.
Подходя к Лесной улице, слышу заливистые звуки гармошки, веселые возбужденные голоса, которые время от времени прерывает оглушительный дробный топот каблуков. На перекрестке я останавливаюсь и с интересом вслушиваюсь в происходящее, поскольку действие происходит за домом, где живет Миша Гец, большой друг Миши Салопанова. Гец родом из Белоруссии, великий ценитель жареных свиных шкварок и бражки, которые никогда не переводятся у него в доме. К тому же непомерное добродушие и немалый вес Миши зачастую служат поводом для шуток, небылиц и даже легенд.
Вот одна из них.
Однажды Миша, следуя в небольшой малоизвестный дом отдыха в Вологодской области по профсоюзной путевке, сел в самом хвосте старенького «кукурузника» и, как обычно, развернув на коленях газету, кушал ароматные шкварочки, и заботливо приготовленные его женой Зоей. Тут из кабины самолета в салон заглянул пилот. Он привычно окинул взглядом непритязательных пассажиров и, увидев огромного Мишу, остолбенел. Придя в себя, пилот прошел в салон и обратился к Михаилу:
– Вы не могли бы пересесть вперед, товарищ?
– А что я там забыл? – удивился тот, жуя с большим аппетитом очередную шкварочку.
– Вы понимаете, самолет может не взлететь. Хвост от посадочной полосы с вами не оторвется.
Миша Гец не стал вникать в подробности и безропотно, прихватив свои чемоданчик и газетку с яствами, пересел на одно из передних сидений и продолжил свой скромный завтрак.
– А ну-ка, Мишка, давай «русского»! – слышу я веселый голос жены Миши Геца, Зои. Ну, гармонист по имени Мишка, это, конечно, Миша Салопанов, догадываюсь я. Гармонь взрывается в звуки ее переборов, вплетается голос Зои:
– И-и-и, эх! И-и-и, эх!
Все бы пела, все бы пела,
Все бы веселилася,
Все бы под низом лежала,
Все бы шевелилася!
– Давай, Зоя! – это уже голос Миши Салопанова,– все-таки день рождения у Геца!
– «Русского», Мишка! – слышен голос Миши Геца.
– И-и-и, эх! И-и-и, эх!
Встал я рано в шесть часов –
Нет резинки от трусов.
А вот она, вот она
На конце намотана!
После залихватской частушки, судя по оглушительному грохоту каблуков, Миша Гец пускается в пляс. Окна во всем доме начинают дребезжать, а затем слышится жуткий треск, испуганные крики и гармонь замолкает.
– Что ты наделал, боров! – испуганно кричит Зоя. – Был забор, и нет забора!
– Зоя, успокойся,– смеется гармонист Миша Салопанов,– починит он твой забор.
– Пол-грядки картошки, как не бывало! – продолжает голосить Зоя.– А ну-ка вставай, именинник! Мишка, помоги! Ой! Была грядка, а теперь яма!
– Погреб поставите на этом месте! И яму копать не надо даже.
Постепенно Зоя успокаивается, и опять поет гармонь, и взлетают к небу частушки, русские народные, блатные хороводные.
Посмеявшись от души, иду домой, но меня останавливают яростные крики, доносящиеся со двора дядя Павлика. Встревоженный, я прибавляю шагу и за столиком вижу яростно спорящих моего дядю, соседа Гришу Щербину и Василия Петровича Мокрецова.
– Вот ты зачем в партию вступил? – зло вопрошает дядя, сверля глазами Василия Петровича.
– Как это зачем? По убеждению!
– Может, и по убеждению, ведь ты не видел, что творилось в деревне, когда людей загоняли в колхозы.
– Никто их туда не загонял, сами шли исключительно добровольно.
– Конечно, добровольно,– хмыкает Гриша Щербина, – у нас на Украине покосы отобрали подчистую и налогами обложили такими, что либо в колхоз, либо в петлю.
– Я в деревне не жил, не знаю, что там творилось.
– То-то и оно,– соглашается Гриша,– куры есть или нет, а восемьдесят яиц в год отдай. Поросенок есть или нет, а одну шкуру сдай государству. Им плевать было, что корову кормить нечем, а молоко и творог тоже подай да положь. Если есть яблоки, отдай энное количество ведер, и такому пролетарию, как ты, не объяснишь, что яблоки-то плодоносят через год. Когда пришли к моему отцу за овечьей шерстью, он снял исподники и сказал: «Стригите, больше у нас нигде нет. Своих тощих овечек мы давно уже съели!».
– Так это ж когда было? – удивляется Василий Петрович,– что при царе батюшке крепостному крестьянину жилось легче?
– Какое такое крепостное право? – опять шумит дядя Павлик. – У нас на Вологодчине о нем никогда слышать не слышали. Люди
жили вольно. Земли – сколько можешь, столько и обрабатывай.
Только не ленись. А уж об Архангельской губернии вообще речи нет.
Здесь вообще никогда никакой власти не было. Ставили огромные дома на берегах рек. Держали скотину, выращивали рожь, ячмень, рыбы в реках было полно, да и тайга-матушка кормила.
– Конечно,– ехидно соглашается Василий Петрович,– все были сыты и обуты. И не было ни кулаков, ни бедноты.
– Ну, почему, по-всякому жили.

 
Besucherzahler Beautiful Russian Girls for Marriage
счетчик посещений