Все они – и Виктор Дубровин, и Виктор Зайцев, и Василий Мокрецов – из тех русских мужиков-пахарей, на крепких плечах которых и стоит тысячи лет наша многострадальная матушка Русь. Профессия машинист тепловоза на вывозке леса, связанная с бессонными ночами, постоянным нервным напряжением и вечными сквозняками, дает им непоколебимое право уважать себя, великое чувство собственной правоты и уверенности в себе.
Напоследок вымыв все ключи и прибрав в кабине разбросанный, но всегда нужный хлам в виде промасленных курток и штанов, «Двойка» спешит на посадочную. Виктор Дубровин идет домой собрать что-нибудь поесть, так как он остается на ночь «на горячем», а мы свое на сегодня отработали. Завтра тепловоз пойдет в Сулонгу с пассажирским вагончиком, а в ночь «Двойка», закончив, таким образом, обкатку двигателя, собирается уже возить лес. На смену завтра выходит Виктор Зайцев и я, стажер-машинист и кондуктор, в одном лице.
* * *
Утром рано я стою на посадочной, в спецовке и с сумкой через плечо. В сумке термос с чаем и пара бутербродов на всякий случай, потому что после первого рейса в Сулонгу мы собираемся сходить на обед, если ничего не случится экстраординарного. Например, аварии. Аварии на УЖД – штука нередкая и даже обыденная. «Двойка» стоит у посадочной. Виктор Зайцев уже проверяет баки с маслом и дизтопливом:
– Молодец, бугор, растравил машину.
Увидев меня, он здоровается, мы сидим в кабине, болтая о том, о сем. Сулонгский вагончик отправляется в семь часов пятнадцать минут, времени свободного у нас с лихвой. В семь часов на посадочную начинают подтягиваться работяги, работающие в лесу. Кто-то стоит курит, кто-то бежит за отремонтированными и заточенными цепями для мотопил, кто-то тащит трос – в общем, обычная утренняя суета.
В семь часов раздается свисток тепловоза ТУ-6 А и состав из пяти пассажирских вагонов трогается в путь. До развилки «Восьмой километр» их поведет один тепловоз. С «Восьмого» на Лесной пойдет уже четыре вагончика, а один на «пятую» ветку. Виктор заводит двигатель и, накачав воздуха в воздушные баллоны, мы подъезжаем к своему вагону, и я накидываю сцепки на крюки. Все, можно ехать и нам.
В диспетчерской я беру путевой лист у Серафимы Петровны и иду к тепловозу. Мы ждем, пока наши женщины-дорожницы, тоже снующие туда-сюда, кто за чем, соберутся в вагон. Дорожный мастер Нина Морозова, очень красивая женщина и тоже не замужняя, садится в кабину тепловоза.
– Витя, поеду до Сулонги, посмотрю дорогу.
– Садись, Нина, ты нам не мешаешь. Ну что Вовчик, поехали?
– Поехали.
Тепловоз трогается с места и, пройдя стрелочные переводы, быстро набирает скорость. Виктор встает с кресла водителя:
– Садись, Вовчик.
Я усаживаюсь в кресло боком, правая рука ложится на контролер тепловоза, а голова повернута вперед. Поза не очень удобная, когда тепловоз идет задним ходом. Глазами пробегаю по приборам, кажется, все нормально. Тепловоз покачивается на перекосах, слегка подпрыгивает на стыках, и я, щупая глазами дорогу, слушаю краем уха неторопливую беседу. Речь идет, конечно, о состоянии пути. Нина жалуется Виктору на экипажи тепловозов, работающих на «магистрали». Сцепы, груженные лесом, частенько сходят с рельсов, и шпалы местами продавлены гребнями колесных пар:
– Они, что, не видели, что сцеп упал? – возмущается она, негодуя по поводу недавней аварии, сотворенной «Тройкой». Виктор заступается за своих:
– Нина, ну что ты ночью увидишь? В свете прожектора видны сцепов пять, не больше.
– А зачем эти рвачи взяли десять сцепов?
– Спроси «Сынка» сама, когда выйдет на смену.
«Сынком» на УЖД кличут Лешу Смирнова, худого и носатого машиниста «Тройки». «Тройка» – тепловоз ТУ-7, тоже, как и «Двойка», постоянно работает на магистрали. Экипаж: Саша Голышев, Валентин Попов и Леша Смирнов, все неравнодушные к деньгам и хватающие все груженые сцепы без разбора, стоящие на объездных путях «Лесного», «Восьмого», «Развилки», «Березовца», «Тридцатого» и «Перевалки». При этом случаются аварии, в результате которых УЖД оказывается «распаханной» на многие сотни метров, или же груженые сцепы оказываются в придорожных кюветах. «Тройку» ругают начальники, «Тройку» проклинают дорожники, и этим, как правило, все и заканчивается. Дело свое парни все-таки знают. Тепловоз у них не стоит на ремонте неделями, план они всегда перевыполняют с лихвой.
Услышав лихой свист, я притормаживаю тепловоз и останавливаюсь. Из вагончика высыпает бригада дорожников и машет мне рукой – поезжай. На «Березовце» мы высаживаем дежурную, и она неторопливо с сумочкой в руке шлепает к будке, обтянутой железом.
Здесь ей предстоит дежурить целые сутки одной, встречая и провожая проходящие мимо составы с порожняком, составы с лесом и многочисленные хозяйственные тепловозы, снующие беспрерывно от Лойги до Сулонги и дальше.
На «Тридцатом» посту высаживается такая же дежурная. В Сулонге, высадив несколько пассажиров, мы трогаемся в обратный путь, и к обеду уже вновь оказываемся на нашей родной посадочной. До следующего рейса у нас остается около часа, и мы с Виктором идем обедать домой.
А после обеда «Двойка» опять летит по УЖД в Сулонгу. А завтра мне надо идти уже на тепловоз ТУ-4 № 38. ТУ-4 все лето либо развозят балласт из карьера по УЖД для дорожных бригад, либо возят Сулонгский вагончик, либо везут лес с «Перевалки», до «Тридцатого», приводя сцепы по плохой еще дороге для магистральных тепловозов.
Дома меня уже ждет дядя Павлик. Он сидит на кухне и громко возмущается по какому-то очередному поводу, отчаянно жестикулируя здоровой рукой. Мама сидит напротив и внимательно слушает его.
– Нет, ты послушай. Я стою за дверями, а они там в кабинете спорят, давать или не давать мне вторую группу!
– Ишь, какие.
– Распахнул я дверь и сказал: «Давайте мне третью и дело с концом.»
– Надо же. Ну и что?
– Дали третью группу инвалидности.
Увидев меня, дядя Павлик встает со стула:
– Ужинай и приходи ко мне. Прирубим по паре бревен.
Он уходит, а я, поужинав, топаю к дяде Павлику.
* * *
Лес у него уже окорен, а во дворе я вижу четыре бревна, сложены четырехугольником. Подойдя ближе, с удивлением разглядываю добротно сработанный «замок» и качаю головой. Кто-то помог или сам все сделал? Дядя Павлик идет по деревянным мосткам, проложенным от крыльца дома до бани. В руках у него топоры и стальные крючки, какими на разделочных площадках сбрасывают бревна в карманы-накопители.
– Как рука, дядя Павлик?
– Да вот, топорище годится поддерживать, но не больше.
– Замок с кем ладили?
– Коля приходил, с кем же еще?
– А Александр когда приедет с учебы?
– Осенью закончит. Так что вся надежда на тебя.
Следующую пару бревен он уже подобрал, и я по проложенным лагам крючком перекатываю их на сруб. Дядя Павлик как может, помогает мне.
– Бери топор.
Я беру топор с красивым вышкуренным топорищем и, всадив лезвие в дерево, кручу бревно туда-сюда, а дядя Павлик суетится рядом.
– Все. Вот так в самый раз. Прирубится тютелька в тютельку.
Он берет стальную «черту» и очерчивает место будущего паза. То же самое мы делаем и со вторым бревном. Оба бревна я при помощи опять же топора переворачиваю на 180 о и закрепляю в чашках при помощи клиньев.
– Так, бери «Дружбу» и пропиливай паз в середине.
– А где она?
Я беспомощно оглядываю двор, не видя этой «Дружбы» нигде.
– Как где, ты что, не знаешь, где пила стоит? Бежи в стайку, там она.
Я приношу старенькую мотопилу «Дружба», собранную дядей из старых запчастей, добытых им, где за бутылку, где по дружбе. Встряхиваю ее, убеждаясь, что бензин в баке есть, открываю краник и кнопочкой на карбюраторе подкачиваю бензин. Вставляю стартер и резко дергаю. Пила звонко чихает, но не заводится, а тросик из стартера вылетает и болтается в моей руке. Дядя Павлик начинает психовать.
– Руки у тебя из жопы выросли. Дай сюда стартер. Ну вот, оторвал тросик, а я ремонтируй теперь его.
Мы ремонтируем стартер, и я наконец-то завожу пилу. Сев на бревно, пропиливаю в нем паз глубиной сантиметра четыре.
– Ну как?
– А никак. Пропиливай на следующем. Время идет, а мы еще ни фига не сделали.
Я пропиливаю паз на втором бревне, и мы, оседлав их, начинаем яростно стучать топорами. Сначала я вырубаю грубый почти ровный паз в своем бревне, а затем кончиком острого лезвия топора точно по очерченной «чертой» канавке, прохожу обе стороны. Остается только выбрать лишнюю древесину из паза.
– Готово.
Дядя Павлик работает гораздо медленней, но опыта и сноровки в рубке срубов у него не занимать. Никакой суеты, ни одного лишнего удара. Я опять переворачиваю бревна на 180о, и дядя Павлик, уменьшив ширину «черты», очерчивает будущие чашки. Чашки эти, при помощи мотопилы и топора дядя выбрал загодя, что называется на глазок, по ширине будущих бревен. Я кончиком топора опять прорубаю по видимой черте и уже потом аккуратно прорубаю всю чашку. Скатываю бревно на место и, покрутив его туда-сюда, с удовлетворением оглядываю свою работу:
– Как у Аннушки.
Есть у нас в поселке такая поговорка. Живет у нас в поселке женщина по имени Аннушка. Все у нее в жизни хорошо, и в теле тоже все на месте. Соседка, с которой они регулярно моются в теплой уютной баньке Аннушки, углядела, что у хозяйки даже самое потаенное место ну прямо как у девочки, и в разговорах о своем «о девичьем» хваля, моя соседка, как-то упомянула и об этой стыдливой подробности. Так вот и пошло – если что хорошо, значит «как у Аннушки».
Прирубив по бревну, мы перекуриваем, сидя на срубе, сразу же подавшему в высоту. Затем дядя Павлик подбирает следующие два бревна, и я крючком перекатываю их на сруб. В этот раз комель ложится на вершину, а вершина на комель. Дядя лезвием топора делает неглубокие зарубки на месте будущей чашки, откатывая бревна, и командует мне:
– Заводи пилу.
– Тросик-то не оборвется?
– Руки у тебя вперед оборвутся, чем тросик.
Я дергаю стартер, пила опять чихает, и тросик опять болтается в моей руке. Дядя, глядя на мою смеющуюся физиономию, начинает сатанеть:
– Ты что, нарочно?! Дай сюда стартер! Где отвертка?
Мы опять чиним стартер, и я делаю по несколько поперечных пропилов на месте будущих чашек.
– Бери топор, скалывай их. Топорище не сломай только мне.
На последней, четвертой чашке, я вставляю лезвие топора в пропил и, явно перестаравшись, ломаю топорище самого красивого, самого любимого топора дядя Павлика. Он, обернувшись на резкий и характерный звук «кхр-р» видит свое любимое и поруганное детище, стоит несколько секунд неподвижно. Губы его сначала беззвучно шевелятся, затем с них слетает первый забористый матюг, за ним следует другой. Голос дяди Павлика крепнет и наливается силой:
– Придурок! Идиот! Я, е… твою мать, целую неделю это топорище шкурил, а ты, е… твою мать, сломал его в первый же день…
На шум из дома выбегает тетя Агнюша и, заступаясь за меня, как может, успокаивает своего разбушевавшегося супруга.
Домой я прихожу усталый и невеселый, и, чтобы хоть как-то отвлечься, включаю телевизор. По первому каналу показывают очередное выступление нашего вождя Л. И. Брежнева. Он стоит на трибуне и неспешно читает какой-то там доклад. Сидящие в зале многочисленные слушатели старательно и усердно конспектируют его пламенную речь. Я смотрю на их склонившиеся головы и трясущиеся уши, и меня начинает разбирать смех, потому что такого цирка с таким несметным количеством клоунов не увидишь ни в какой другой стране. Завтра почтальон, как всегда, бросит в наш почтовый ящик несколько газет, и в каждой, обязательно будет напечатана эта «историческая» речь нашего Леонида Ильича. Куда мы катимся? В какуюто черную непроглядную тьму, где «ни дна, ни покрышки».
* * *
Тепловоз ТУ-4 № 38 стоит у депо. Я, идя по тропинке, разглядываю его овальные очертания. Тепловоз как тепловоз. Старенький, темненький, обвешанный тросами, лопатами, ломами. На панелях лежат, как и на всех тепловозах, «рубки» и «мальчики». При помощи этих нехитрых приспособлений бригады тепловозов сами ставят на рельсы сошедшие с них сцепы, платформы и вагончики.
«Рубка» – это часть рельса длиной около полутора метров. «Мальчик» представляет собой обрезок швеллера шириной сантиметров двадцать и длиной около тридцати пяти сантиметров. Внутри у него приварен тоже кусочек рельса, и в таком виде он уже представляет собой перевернутую букву «Ш». Сверху для усиления приварены две обрезанные накладки от рельсов Р-18 и штырек. «Мальчик» изготовлен с таким расчетом, что его всегда можно поставить на рельс либо справа, либо слева. Когда каретка сцепа или платформы в силу тех или иных причин сходит с рельсов, ее при помощи этих «рубок» и «мальчиков» заводят на прежнее место. А поскольку сход подвижного состава на УЖД – явление нередкое и даже обыденное, то такие приспособления есть на каждом тепловозе. Еще на каждом тепловозе имеется трос, служащий для многих работ, в том числе и для самостоятельной разборки аварии. Им, имея, конечно, опыт и сноровку, можно стащить за обочину раму сцепа, каретки, платформы и так далее. В обязательном порядке на панели имеется ведерко с костылями и дорожные молотки, потому что после таких аварий дорога бывает, как правило, «расшита», и, чтобы по ней, до приезда дорожной бригады можно было хотя бы потихонечку ездить, кондуктор и машинист на время превращаются в дорожных рабочих.
– Володька, ты стажироваться к нам пришел? Слышу я сзади знакомый голос. Оглядываюсь и вижу приближающийся экипаж «Тридцать восьмого». Впереди Виктор Горелкин, высокий и худощавый, сзади Саша Катышев, маленький и кругленький. Они в чистых спецовочках и с традиционными сумками через плечо.
– Да вот, к вам направили. Здравствуйте.
– Здравствуй, дорогой. Так что же ты стоишь, как не родной?
Проверь маслице в редукторах.
Я ставлю сумку на панель и проверяю уровень масла в редукторах колесных пар, поочередно выкручивая щупы. Виктора Горелкина, работающего уже довольно продолжительное время машинистом тепловоза, зовут коротко – Дорофеич, и поэтому я обращаюсь к нему:
– В норме, Дорофеич.
– Очень хорошо, Володька. А нигрольчик-то в ведерке про запас имеется?
– Не знаю.
– Как же так, Володька? Ты уже целых три минуты проходишь у нас стажировку и не знаешь, где стоит ведро с нигролом?
Говоря это, Дорофеич спрыгивает с подножки на насыпь и открывает дверку капота. Он достает оттуда почти пустое ведро и подает его мне:
– Володька, одна нога там, другая здесь.
Я скорым шагом трушу в сторону заправочной и на небольшой эстакаде, слаженной из бруса, вижу Толю Пуртова, копошащегося возле одной из бочек:
– Толя, здравствуй. Нигрол?
– Здорово, Володя. Он самый, иди ведерко подержи мне. Я вскарабкиваюсь на эстакаду, и мы с Толей, помогая друг другу, заполняем ведра тягучим черным маслом.
– Толя, ты на каком тепловозе?
– На «Тридцать шестом», а ты?
– На «Тридцать восьмом».
Я спешу к своему тепловозу с ведром масла в руке.
– Володька,– командует Саша Катышев,– прыгай на подножку, едем за платформами. Они стоят на «Печоре».
«Тридцать восьмой» бежит вперед, и я время от времени спрыгиваю с подножки и перевожу стрелочные переводы. Мы берем свои пять платформ, и маленький порожний поезд спешит к диспетчерской.
– Володька,– кричит Дорофеич сквозь двигатель, спрыгивая с подножки,– я за путевым листом, а ты бери чайник и дуй на колодец за водичкой.
В руках моих оказывается зеленый эмалированный чайник,
и я бегу к колодцу за водой.
– Ну, все, поехали?
– Поехали.
Управление на ТУ-4 отлично от ТУ-7 и, на мой взгляд, очень неудобно. Машинист сидит в узкой полости между стенкой кабины и пультом. Перед ним круглый вертикальный руль, при помощи которого он подает «газу», тумблер переключения ступеней на пульте, а ручка тормоза оказывается сзади. Это при движении назад. При приближении к стрелочному переводу нужно соскакивать с кресла и работать уже стоя. Пройдя кривую, я переключаюсь на вторую ступень, и наш поезд уже идет со скоростью сорок километров в час.
До «Восьмого» километра дорога прямая и ухоженная, и здесь можно себе позволить прокатиться с ветерком. Оглянувшись назад, вижу еще пару тепловозов ТУ-4 с платформами.
– На «Березовце» дорога распахана, будь осторожен,– предупреждает Дорофеич.
– «Тройка»?
– Ну а кто же еще?
– За грибами не ходил, Вовка?– спрашивает меня Александр.
– Да вот все некогда.
– А я вчера целый пестерь красноголовиков нарезал.
– Где?! – изумляется Дорофеич.
– За депо, в березняке.
– Да ты что?!


 
Besucherzahler Beautiful Russian Girls for Marriage
счетчик посещений