Глава II.
Кировская лесотехническая школа
Учеба и отдых. Валерий Ободзинский. Лойга. В баньке. Дядя Павлик.
Танцы. Миша Салопанов. И снова в Кирове.
Когда перед моим взором возникает пятиэтажное здание общежития, я невольно замедляю шаг. У меня нет ни документов, ни пропуска в общежитие, а группа, в том числе и Толя Пуртов с моими бумагами, наверняка разъехались по домам на выходные дни, приедут только послезавтра утром. Вахтер – пенсионер, на пиджаке у которого внушительный ряд орденских колодок, внимательно выслушивает мой печальный рассказ, участливо кивает головой, тяжело вздыхает, но в общежитие меня не пропускает. И с ним не поспоришь. Порядки здесь строгие, и поддерживаются они мерами драконовскими: за пререкания с вахтером или воспитателем выставляют из общежития, а за непослушание – вообще из школы. И поэтому я присаживаюсь на свободный стул в фойе и терпеливо жду обещанного прихода воспитателя, со слабой надеждой, что он помнит меня в лицо. Вскоре он действительно появляется и долго и недоверчиво разглядывает мою небритую физиономию. К моему счастью, он всетаки признает во мне своего подопечного, но на всякий случай вручает мне вместе с временным пропуском сроком на два дня, ключи от комнаты, в которой никто не живет:
– Группа соберется в понедельник, там и разберемся.
Но я и этому рад и топаю на четвертый этаж, открываю ключом дверь моего нового жилища и швыряю свой чемодан на койку – я дома.
А потом иду в душ и долго и тщательно смываю с себя месячную грязь.
У дверей комнаты я внезапно сталкиваюсь с Володей Клюшевым, тоже из нашего Лойгинского леспромхоза, учившегося здесь на сварщика.
Он неспешно плетется по коридору мне навстречу, в глубокой задумчивости опустив свою черноволосую буйную головушку. Увидев меня, воскресает – плечи и грудь у него расправляются, походка делается пружинистой и уверенной, лицо его светлеет, а глаза излучают счастье и любовь:
– Здравствуй, дай червонец взаймы!
– У меня, как у латыша – член да душа.
– Ты же с заработков приехал?
Я приглашаю его в комнату и достаю из широких штанин оставшиеся деньги, что-то около четырех рублей мелочью, и протягиваю Володе три рубля:
– Возьми «яблочного вина» бутылку себе, а мне хлеба белого буханку, полкило сахарного песка, пачку чая и пачку маргарина.
Спустя полчаса мы сидим с ним в моей новой комнате и, попивая кто вино, кто чаек, делимся новостями. Я рассказываю ему о Жушке, которую мне завтра надо встретить на вокзале, и обещаю Володе в случае, если она не приедет, одолжить ему десять рублей, оставленные мной для нее. Но мы с Володей зря стынем на холодном перроне – Жушка так и не приехала.
Много лет прошло с тех пор, и я до сих пор не хочу верить, что Степан и Валера меня обманули.
В понедельник с утра приезжают наконец-то парни из нашего леспромхоза: Валера Ершов, Павел Кузьмич, Витя Меньшиков и долгожданный мною Толя Пуртов, и наша родная комната наполняется радостными восклицаниями, крепкими дружескими рукопожатиями и кульками с домашней снедью. Наскоро позавтракав, мы спешим на занятия.
Здание нашей лесотехнической школы находится буквально в тридцати метрах от общежития, и мы, как и всегда, спешим туда без верхней одежды. Впереди Валера Ершов – в светлом костюме в полоску, модную тогда, и в тапках любимых, мохнатых, тоже светло-бежевого цвета под цвет костюма, но не в полоску, а в клеточку.
Толя Пуртов в неизменном черном пиджаке и в своей любимой рубашке, тоже черной с белыми редкими цветочками, которую, по язвительному замечанию Вити Меньшикова, никогда не надо стирать.
Остальные кто в чем. На первом этаже школы находится столовая, где можно пообедать всего за пятьдесят копеек. Правда, после такого обеда уже через два часа снова хочется есть, но, как говорится, чем богаты, тем и рады. Первая пара уроков проходит в классе с табличкой «ДВС». Аббревиатура «ДВС» расшифровывается как «Двигатели внутреннего сгорания». Они стоят на тепловозах колеи 750 мм и их несколько марок. Маломощными «ЯАЗ-204 А» комплектуются тепловозы «ТУ-6». Эти тепловозы самые легкие, весят 12 тонн, и имеют коробку передач, как на автомобилях. Средними «1 Д6–250 ТК» комплектуются тепловозы ТУ-4, весят которые уже 18 тонн, и у них поставлена уже гидропередача. Самыми мощными «1 Д12–400» комплектуются тепловозы магистральные «ТУ-7». Преподаватель по фамилии Семенищев, мужчина в возрасте близком к пенсионному, зная, что к уроку никто не готовился, и в головах его учеников еще гремят и лязгают транспортеры разделочных площадок, визжат электропилы, а огрубевшие кисти рук отвыкли от авторучек, дает ребятам высказаться и лишь на втором уроке объявляет новую тему занятий, и мы под его диктовку без устали строчим в своих общих тетрадях.
Вторая пара уроков – «Гидропередача» в том же классе с тем же Семенищевым. Кто-то внимательно слушает преподавателя, кто-то чуть слышно шушукается с соседом по столу, а Валера Ершов, достав из кармана пиджака свинцовую пулю, своими крепкими зубами надкусывает от нее маленький кусочек и, прицелившись, ловко швыряет его прямо в лохматую голову Толи Пуртова. Толя начинаетлихорадочно копошиться, пытаясь достать нечто из своих волос. Сосед по столу Витя Меньшиков подозрительно косится на Толю, широко открыв рот. Наконец это нечто оказывается в руках Толи, и он
внимательно изучает добычу. В это время второй свинцовый снаряд попадает ему в макушку, и Толя, потея и краснея, опять копошится в голове. Теперь на Толю с интересом поглядывает уже половина группы. После третьего меткого попадания в голову он вычисляет стрелка и исподтишка грозит ему своим мозолистым кулаком.
Громкая заливистая трель звонка, возвещающая об окончании урока, не успевает смолкнуть, а Толя Пуртов уже несется по широкому проходу за Валерой и они, под грохот двери исчезают в коридоре школы.
– Если догонит, все колючки Ершу повыдергивает,– вздыхает
Павел Кузьмич.
После ужина, Толя сидит на своей коечке в комнате и пытается прочесть то, что он законспектировал на занятиях. Чело его выражает высочайшее напряжение:
– Жидкость, залитая в бак… – по слогам вслух читает он и напряженно всматривается в свои записи,– ни хера не понятно…
Толя берет мою тетрадь, а свою в сердцах швыряет на тумбочку.
Витя Меньшиков и Павел Кузьмич в четыре глаза и в два голоса тоже пытаются что-то прочитать в Толином конспекте, но их постигает горькое разочарование, потому что разобраться в его писанине тоже не могут.
Распахивается дверь, и на пороге возникает Валера Ершов с портфелем в руке. Он проходит в комнату и с грохотом опускает тяжелый портфель на стол:
– «Яблочное» вино по рубль две копейки. Купил десять штук.
Желающие могут подойти к столу и продегустировать содержимое портфеля.
– Я буду готовиться к занятиям, ну вас на фиг,– слышен с койки возмущенный голос Толи. Остальные с радостью потирают руки:
– Нам больше достанется.
Мы дружно садимся за стол и, испробовав винца, приходим к единодушному заключению:
– Кислятина, но пить можно.
Толя Пуртов в это время сидит на своей коечке, пождав ноги и уткнувшись носом в мою тетрадь. Выпив и закусив, повеселевшая компания выходит в коридор освежиться и потрепаться. А когда мы возвращаемся, Валера Ершов вдруг замирает и, подозрительно смотрит на недопитую бутылку, стоящую за ножкой стола, и крутит ее в руках:
– По-моему, здесь было больше, он переводил взгляд на Толю, все так же сидящего на коечке и по-прежнему не отрывающегося от тетради. – Толя, ты случайно винца у нас не отпил?
– Отстань от меня, не видишь, я занят.
Мы опять садимся за стол и продолжаем праздник. Из коридора общежития доносится какой-то шум, и Витя Меньшиков, распахнув двери, комментирует увиденное:
– Два ухаря что-то не поделили.
Мы в это время смотрим на Витю, прислушиваясь с легким интересом, но Витя закрывает дверь и возвращается к столу. Стакан, только что налитый Валерой почти до краев, пуст.
– А кто его выпил? – Валера с недоумением смотрит на нас, сидящих за столом, а мы, в свою очередь, с таким же недоумением взираем на него в три пары. После короткого всеобщего замешательства четыре пары глаз внимательно смотрят на Толю, все так же зубрившего конспект. Нервы у него не выдерживают, и он, швырнув тетрадь на койку, резко подымается и возмущенно кричит:
– Они тут пьянствуют, а я должен уроки учить! И мне наливайте!
И Толя нагло усаживается за стол. Когда вино заканчивается, Витя Меньшиков быстро надевает свою любимую короткую коричневую курточку и молча исчезает за дверью. Павел Кузьмич тоже, куда-то уходит, а мы, оставшись втроем, азартно режемся в «дурака». В самый разгар игры дверь нашей комнаты открывается, и незнакомый паренек возбужденно сообщает нам:
– Идите и заберите своего «моряка» с нашего этажа. Он там ходит по коридору, распахивает двери комнат и орет дурным голосом:
«Полундра!».
Я иду вслед за ним на третий этаж и вижу идущего по коридору Павла Кузьмича. Он слегка покачивается, голова у него по-бычьи наклонена вперед, а кулаки крепко сжаты. В это время в коридор, как видимо, целиком и полностью находящийся во власти Кузьмича, легкомысленно вступает воспитатель, на груди у которого целый набор орденских колодок. Увидев Кузьмича со сжатыми кулаками и глазами, налитыми бешенством, он застывает, как вкопанный.
Кузьмич поравнявшись с ним, наконец, обращает на него свое внимание:
– Как стоишь?!
Воспитатель от этого грозного замечания вдруг приходит в себя и, видимо, пытается сделать Павлу Кузьмичу замечание, но тот сразу же обрывает его:
– Молчать!
Я беру его за руку и, приговаривая разные хорошие слова, отвожу в комнату. Утром Витя Меньшиков, проведя ночь в вытрезвителе, возвращается в родное общежитие с пустыми карманами, и мы опять идем на занятия.
Дни учебы летят быстро, а деньги из наших карманов летят по сторонам еще быстрее. В субботу возвращаясь с занятия, просматриваю заявки на рабсилу, присылаемые различными организациями, нуждающимися в неквалифицированной мускульной силе. На все работы, что полегче, уже нашлись желающие, и лишь одна заявка на выгрузку мешков с содой никем не востребованная. За моей спиной останавливается старшина нашей группы:
– Ну что, пойдем?
– Деваться некуда. Карманы пустые, а они обещают по пятнадцать рублей за день, если вчетвером выгрузим вагон.
С утра мы в количестве четырех человек стоим перед открытым вагоном, нутро которого под завязку забито белыми плотными мешками. Возможность заработать целых пятнадцать рублей придает нам силы и уверенности, и мы дружно беремся за дело. Часа через четыре старшина, объявивший перекур, сплевывая белую липкую слюну, громко возмущается:
– Попали, как кур во щи. Пошли к начальнику, чтобы добавил до двадцати на брата. Они нас не предупредили, что эта проклятая сода сыплется на голову из этих хреновых мешков.
Головы наши седы от соды. Сода под рубашкой, смешанная с липким потом, сода во рту, сода в легких, – сода везде. И мы идем в конторку, где нам вежливо отвечают, что оставшиеся в вагоне мешки смогут выгрузить уже и без нас.
– Тогда платите за проделанную работу, и мы, нафиг, уходим отсюда.
– Оплата производится за полностью выгруженный вагон. Ну что, будете выгружать?
– Будем, чтоб вы сдохли.
К вечеру мы заканчиваем работу, я дрожащими руками пересчитываю свои так нелегко доставшиеся мне деньги. Кожу на моих руках в нескольких местах разъела сода, я, забинтовываю их чистой полоской материи, оторванной мною в умывальнике от полотенца, и облегченно вздыхаю – можно жить.
* * *
Теплым майским вечером мы с Валерой Ершовым идем по городу Кирову. Оба в светлых отутюженных костюмах и сверкающей обуви.
Снег уже полностью растаял, а на тополях пробиваются зеленые первые листочки. Настроение у нас приподнято-торжественное, а в карманах пиджаков греют сердца билеты на сольный концерт Валерия Ободзинского, купленные мною несколько дней назад на вахте нашего общежития. Ради такого случая, глянув на свои стоптанные полуботинки, я прикупил себе новые за девять рублей. Вечером, идя в обновке за сигаретами в ближайший магазин, я вдруг увидел вылетевший из-под моих ног черный совсем новый каблук, и замерев от неожиданности, почувствовал левой ногой некий дискомфорт, поняв, что это часть моего родного, только что купленного.
В общежитии, в бытовой комнате, я насмерть прибил его сапожными гвоздями на прежнее место и, немножко поразмыслив, на всякий случай прибил и второй еще не оторвавшийся на правой туфле.
В фойе Дома культуры, празднично одетая публика с огромным интересом разглядывает портреты членов Политбюро, развешанных на стенах, а члены в свою очередь строго взирают на нас, разглядывают фальшивые драгоценности дам и рондолевые зубы их кавалеров.
В уголке одиноко стоит молодой паренек, одетый в толстенный и длинный свитер, основательно помятые джинсы и шлепанцы на босу ногу. Редкая курчавая поросль на лице и скромный взгляд дополняют его портрет. Валера Ершов, по привычке покусывая ноготь, останавливается напротив паренька:
– Не жарко?
Паренек молчит и не обращает на Валеру никакого внимания.
– Это местный «хиппи»,– просвещаю я Валеру,– отстань от него.
Когда портьеры раздвигаются, зал взрывается оглушительными аплодисментами, ожидая выхода кумира, но на сцену бодренько выходит толстопузый конферансье и начинает нам рассказывать о жизни и творчестве Валерия Ободзинского. Рассказ этот длится минут пятнадцать,и уставшие от ожидания, мы с Валерой уже громко зеваем. Наконец на сцену под такие же оглушительные аплодисменты выходит Валерий Ободзинский. На нем светлый костюм с полоску, волосы длинные, до плеч и успевшие где-то выгореть на солнце.
Спев одну песню, он покидает сцену и его место опять занимает конферансье.
Мы опять долго слушаем его байки и с нетерпением ждем выхода певца. Певец Валерий Ободзинский опять выходит на сцену, поет опять одну песню, и все начинается сначала. Уже под занавес мы наконец-то слышим его знаменитую «Белые крылья» и неспешно пробираемся к выходу. Валера почему-то задумчив, неслышно шевелит губами, закатывает глаза время от времени и почему-то загибает пальцы на руке:
– Целый шесть песен спел,– объявляет наконец он, закончив умственную работу.
– Зато Валерия Ободзинского удостоились лицезреть,– не в тон ему отвечаю я радостно.
– Да уж, кстати, у него костюмчик, точно такой же, как у меня.
И Валера сдувает невидимую пылинку со своего пиджака. Сегодня четверг, а завтра после занятий мы все собираемся съездить на выходные дни домой.
* * *
Поезд «Киров-Котлас» уже стоит на перроне железнодорожного вокзала, мы садимся в общий вагон и занимаем места в одном купе.
Уже вечер, и мы, поболтав о том, о сем, ложимся спать.
Утром поезд прибывает в город Котлас, и мы всей компанией идем покупать билеты уже на другой поезд -«Котлас-Архангельск».
В буфете железнодорожного вокзала, скромно потупив глазки, покупаем на оставшиеся деньги по стакану горячего чая и по паре кусочков черного хлеба. Горячий чаек бодрит, а близкое свидание с домом, конечно, радует не меньше.
В Лойге на щебенке железнодорожных путей, куда высаживает нас пассажирский поезд, мы прощаемся с Толей Пуртовым и Витей Меньшиковым, дома которых находятся на «Камчатке» по ту сторону железной дороги. Минуя новый вокзал, сложенный из белого кирпича по бетонным плитам, выложенным от вокзала до главной конторы леспромхоза, с легкими портфелями в руках, трусим каждый к своему дому. Сегодня суббота, и из труб рубленых бань, стоящих почти у каждого дома, струится теплый синеватый дымок.
Дома в нашем поселке в основном уже отслужившие свой нелегкий век. В свое время их ставили во всех леспромхозах как временные, именуемые как «финские». Подойдя к своей родной Первомайской улице и глянув на жидкий коричневый «асфальт», я сворачиваю на деревянные мостки, сколоченные из доски-пятидесятки. Такие мостки в нашем поселке проложены вдоль всех улиц, как правило, с одной стороны. Раскланиваюсь со знакомыми и разглядываю уже копошащихся в огородиках мужчин и женщин. Огородики такие разбиты почти у каждого, у кого побольше, у кого поменьше. На них у всех стоят дощатые сараи – дровенники, у многих аккуратные рубленые баньки и у многих рубленые хлевы, в которых хрюкают поросята, кудахчут куры или блеют козы.
Я подхожу к нашему перекрестку и вижу перед забором дяди Павлика пачку хороших еловых бревен длиной метра четыре-пять. Дядя давно собирался поставить новый хлев, и, видимо, дело тронулось.