"Булат Аносова"

Утром чуть свет в палату вошла седенькая старушка, супруга деда, и, увидев его, без сил опустилась на стул.
– Вот что, бабушка, бежи-ко ты на почту и звони своей дочери в Пермь,– решительно посоветовал ей Степа, – не то они угробят твоего благоверного здесь.
Бабулька, и сама быстро понявшая, что дело швах, сбегала на почту, дозвонилась до дочери, и через какое-то время медперсонал внимание к деду удвоил и даже утроил. А после обеда его, заботливо завернутого в одеяло, бережно вывели из палаты, беспрестанно говоря ему ласковые и одобряющие слова, и отправили самолетом в Пермь.
С утра я, как всегда, иду за завтраком и приношу в палату тарелочку, из которой смотрят выжидающе коричневыми глазками две картошины в мундире, а рядом с ними остро пахнет на всю палату целая ложка кислой капусты. Это наш завтрак. Петя, довольно потирая руки:
– Все лучше, чем каша-размазня на водичке.
Еще через неделю Степа, ходивший глубоко задумчивый, после случая с дедом, предлагает мне:
– Давай напишем жалобу главврачу.
– Это ты о деде?
– Не только. Кормят помоями, хамят. А что мы теряем?
– Давай, пролетариям терять нечего, кроме своих цепей.
Я под диктовку Степы строчу жалобу главврачу. Степа, взяв листок, еще тепленький, внимательно перечитывает содержание и удовлетворенно причмокивает языком:
– Теперь заживем как белые люди.
Жалобу эту в кабинете главврача торжественно кладу на стол, и медсестра, заполняющая какие-то бланки, обещает незамедлительно передать ее адресату, как только он появится. Чувство выполненного долга распирает мою грудь, походка пружиниста и уверенна, а перед глазами дымится миска с борщом, дразня непередаваемым ароматом и большими кусками мяса, невиданными в этих стенах мною ни разу.
В обед, глянув в тарелки с жидким супчиком, в котором плавают несколько крупных кусков картошки и по одному маленькому кусочку куриной шкурки, мы со Степой всенародно и очень долго возмущаемся по этому поводу, как будто видим подобное здесь впервые.
А утром с треском распахивается дверь нашей палаты:
– На выписку. Оба. Собирайте вещи и вниз, на первый этаж.
Мы со Степой дружно открываем рты.
– Дописались.
Получив на руки больничный лист, не читая, я кладу его в карман и выхожу на крыльцо. Тринадцать дней провел я в этом заведении и, слава Богу, чувствую себя неплохо. Следом за мной минут через пять появляется взъерошенный Степа:
– Вот курва, ты посмотри, что она написала в больничном листе, – он громко цитирует: «Выписан с нарушением больничного режима» – это что? Мне больничный не оплатят?
Я достаю свой больничный лист и читаю: «Поступил в больницу в состоянии алкогольного опьянения… Выписан с нарушением больничного режима».
Если бы проработал в Пелесе хоть один день, то и мне тоже было бы обидно. А так он мне нужен только для отчета неведомо кому, и я, разорвав его на мелкие клочки, открываю дверь и швыряю их в коридор:
– Подавитесь!
* * *
Общежитие в Пелесе встречает меня звенящей тишиной. Я, ничего не понимая, осторожно подхожу к нашей комнате, дверь которой распахнута настежь. За столом одиноко и сиротливо сидит Толя Пуртов. Он задумчив, печален, щеки ввалились, и перед ним на мятых клочках газеты кучка «бычков», кучка выпотрошенного из них табака и стопка нарезанной бумаги.
– Толя, здравствуй!
Он вздрагивает, смотрит удивленно на меня, и лик его светлеет:
– Володя! Ну, наконец-то. Здравствуй, здравствуй.
– На самокрутки перешел?
– А как быть? Денег в кармане ни гроша.
– А где ребята? На работе, наверное?
– В Кирове ребята.
Я удивленно смотрю на Толю, а он, как радушный хозяин, ставит на плиту чайник:
– Чайку сейчас попьем. Заварки, правда, нет, но зато имеется сахар, целый кусочек. Да ты присаживайся, в ногах правды нет.
Толя, крутя «козью ножку», начинает неторопливо рассказывать.
После того, как зеленый «УАЗик» с красным крестом на двери, увез меня в больницу Чернореченского леспромхоза, всенародный праздник «день выборов» отмечался в общежитии с большим размахом и непомерным количеством выпитого «портвейна». А продолжить веселье решено было большинством голосов в местном клубе, где по случаю праздника были организованы танцы под магнитофон с мощными колонками. Толя Пуртов и еще два немолодых товарища, именуемых Толей просто «дедами», в этом сомнительном мероприятии участвовать отказались, а остальные, в количестве одиннадцати душ, двинулись в сторону клуба по темным улицам поселка. Пошли кто в чем – кто принарядился и даже поодеколонился, а кто и просто в стоптанных валенках, выданных им вместе с бэушной зимней спецодеждой.
В клубе, видя, что местных парней всего ничего, а девок нарядных и хорошеньких предостаточно, будущие машинисты тепловозов колеи 750 мм разошлись не на шутку и «ломали шейк» так, что стекла в окнах дребезжали и норовили присоединиться к ним. Валера Ершов, войдя в раж, скакал, задирая ноги выше головы, и в один прекрасный момент тяжелый стоптанный валенок покинул его ногу и приземлился в стаю девчат, щебетавших возле сцены. Девки громко и радостно завизжали, и среди них возникло легкое столпотворение. А Валера на четвереньках ползал у них под ногами, ища свою пропажу, не забывая при этом хватать их за коленки.
Когда веселье в клубе достигло своего апогея, местные парни, подтянувшиеся на шум, очень ловко и профессионально начали драку. Подобные побоища в их родном клубе были им не в новинку, так как обитатели близлежащей «химии», озверевшие от однообразной жизни и соскучившиеся по женской ласке, время от времени совершали лютые набеги на глухой таежный поселок Пелес. Поведение этих непрошеных гостей нельзя было назвать джентльменским даже с превеликой натяжкой, и поэтому местные мужики и парни в разговорах с ними предпочитали самое доходчивое средство в матушке-России – кулаки.
И на этот раз незваных гостей то по-одному, то небольшими партиями повыкидывали из клуба в студеную ночь. В общежитие они, окровавленные и оборванные, прибывали тоже то по-одному, то партиями.
Старожилы общежития, парни из Закарпатья, жившие и работавшие здесь уже шестой и последний месяц, глядя на них, грустно качали головами и советовали им убраться отсюда своим ходом, пока еще есть у них такая возможность. И наши ребята, вняв здравому рассудку, на следующий день испарились за поворотом заснеженной дороги, ведущей на железнодорожную станцию.
– А ты почему не уехал? – спрашиваю я Толю.
– Зачем? Я же не ходил на танцы. Деды тоже остались, живут, правда, в отдельной комнате.
– А почему так?
– Не знаю. Наверное, им так лучше. Ты знаешь, как ты уехал, я ни разу в столовой не был.
Я смотрю удивленно на Толю:
– Чем же ты питаешься? Святым духом?
– Пока были гроши, покупал хлеб, тушенку, рожки и сигареты.
А три дня назад все кончилось. Вечером зайду к дедам, они чайком угостят, хлебом и маслом. Вот и все.
– Толь, а аванс-то что, нельзя выписать было?
– Ходил я в контору, сказали, что надо ждать до двадцатого числа.
– А у дедов что тоже, денег нет?
– Не знаю. Говорят, что нет. Хотя шматок сала у них в окне между стеклами лежит немаленький.
Я смотрю на Толю и качаю головой: как же так? Двое из одной группы кушают сало и хлеб с маслом, а один сидит, положив зубы на полку, и сшибает «чинарики» по дороге.
– Вот сволочи! А где они сейчас?
– На работе. Вечером придут.
Я беру длинную тонкую монтажку, заменяющую кочергу, и иду по коридору к комнате дедов. Замок вместе с дужками с грохотом падает на пол, и перед моим взором в окне действительно возникает хороший ломоть сала, небрежно обернутый газетой. Открываю дверцу тумбочки, и у меня отваливается челюсть: тумбочка под завязку забита продуктами. Я беру отрезанные полбуханки хлеба, кольцо ливерной колбасы, горсть сахара и осьмушку грузинского чая. Просто из любопытства выдвигаю верхний ящичек тумбочки и беру в руки маленький листочек. Это корешок денежного перевода на «п/о Чернореченский» на девяносто рублей одному из наших дедов. Судя по дате, деньги им получены дней пять назад. Я прячу этот корешок в карман и несколькими ударами монтажки загоняю дужки с замком на прежнее место в косяк дверной коробки. Поев и накормив Толю, я поднимаюсь из-за стола:
– Пойду в контору. Надо же куда-то на работу определяться, да и аванс попробую выпросить.
В конторе захожу в кабинет начальника Нижнего склада и коротко рассказываю ему обо всем случившемся со мной, кроме, естественно, записей в моем больничном листе. Он, худощавый и высокий, сидя за письменным столом, куда-то звонит и, коротко переговорив по телефону, сообщает мне:
– Пойдешь завтра во вторую смену на пятую площадку. Будешь работать на откатке. Понятно?
– Понятно,– отвечаю я.
– Да, кстати, а где твой больничный лист?
– В общаге оставил. А зачем он вам?
– Ну, так тебе что-то заплатят по бытовой, или тебе не надо?
– Да ну его…,–неопределенно машу рукой,– а аванс у вас тут можно получить, а то я совсем на мели?
– Аванс у нас двадцатого числа,– встает он из-за стола.
Я тоже встаю со своего стула и решительно и твердо говорю ему:
– Я не смогу работать на площадке, не евши пять дней. Я просто сдохну.
Он удивленно смотрит на меня и опять берет телефонную трубку...
По укатанной снежной дороге в общежитие я лечу, как на крыльях, и дворняги, выскочив на дорогу и гавкнув пару раз, быстро отстают от меня. В кармане у меня тридцать рублей, и магазин у обочины встречает меня, как долгожданного гостя. Я набиваю сетку кульками с продуктами и спешу дальше. Толя уже собирается на работу, но от куска колбасы не отказывается. Он надевает валенки, жуя ее, родимую, и уже командует мне:
– Ты это, на работу мне заверни колбаски с хлебом. Я там, пока бригада ходит ужинать по домам, поем в будке.
Я отрезаю ему ломоть хлеба и кусок колбасы:
– Хватит?
– Хватит. Дай рублик на сигареты еще.
– Перебьешься на «козьих ножках». Зря, что ли, «чинарики»
собирал?
– Ну ладно, ладно,– обижается Толя и, проходя мимо стола, ловко сметает с него себе в карман лежащую там мелочь.
Вечером у меня происходит тяжелый разговор с дедами. Они дружно отпираются от моих обвинений, глядя на меня ясными и чистыми глазами:
– Сами даже заняли у местных мужиков, что ты такое говоришь…
Тоже живем на одном чае.
Я распахиваю тумбочку:
– А это что?
И достаю из кармана корешок денежного перевода:
– А это что?

Толю, пришедшего с работы, встречает стоящая на плите вкуснопахнущая кастрюлька рожков с тушенкой. Он ест не спеша и не жадно, то и дело поглядывая умиленно на кастрюлю.
На следующий день я, взяв в кладовой общежития старенькое двенадцатилитровое эмалированное ведро, отправляюсь в поселок купить у кого-нибудь картошки. Потому что без картошки суп – это еще не суп, а без горячего супчика, как известно, зимой, да еще при тяжелой физической работе, прожить очень сложно. В одном из домов сердобольная хозяйка, выслушав мой жалобный рассказ о нашем с Толей нелегком существовании в общежитии, насыпает мне целое ведро картошки, правда мелкой и уже с маленькими росточками.
Но меня это нисколько не смущает, и перед уходом на работу мы с Толей кушаем свежий, горячий гороховый супчик, заправленный опять же банкой тушенки. Поев и попив чайку, мы с Толей дружно встаем из-за стола:
– Ну что Толя, с Богом.
– С Богом, Володя.
Я первым выхожу из комнаты, и Толя, еще раз окинув алчным взглядом кастрюлю с супом, стоящую на холодном полу у окна, закрывает дверь.
* * *